Экономика экон что это
Экономика экон что это
Смотреть что такое «экон.» в других словарях:
ЭКОН — электронный конструктор например: ЭКОН 01 в маркировке … Словарь сокращений и аббревиатур
экон. — экон. экономика; экономический фин. Словарь: С. Фадеев. Словарь сокращений современного русского языка. С. Пб.: Политехника, 1997. 527 с … Словарь сокращений и аббревиатур
экон. — экономический … Русский орфографический словарь
экон. — экономический … Словарь сокращений русского языка
обслуживание долга (фин.-экон.) — — [http://www.eionet.europa.eu/gemet/alphabetic?langcode=en] EN debt service The fees or amount of money necessary to pay interest on an outstanding debt, the principal of maturing serial bonds, and the required contributions to an… … Справочник технического переводчика
соц.-экон. — соц. экон. социально экономический фин … Словарь сокращений и аббревиатур
канд. экон. наук — к. э. н. кандидат экономических наук фин. к. э. н. Словарь: С. Фадеев. Словарь сокращений современного русского языка. С. Пб.: Политехника, 1997. 527 с … Словарь сокращений и аббревиатур
инж.-экон. — инж. эк. инж. экон. инженер экономист фин … Словарь сокращений и аббревиатур
Соль поваренная (экон.) — добывается всюду, вследствие чего чрезвычайно трудно учесть точное количество ее, потребляемое в мировом хозяйстве. В главнейших странах ее требуется на всемирном рынке ок. 10 млн. тонн на сумму 75 млн. рублей, что в среднем составит около 12 коп … Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона
Распределение (экон.) — есть отдел науки политической экономии, изучающий законы, по которым происходит разделение вновь произведенных ценностей или чистого народного дохода между участниками производства. В том строе экономической жизни, который носит название… … Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона
Эконы и гуманы
В повседневной речи мы называем человека разумным, если с ним можно дискутировать, если его взгляды в целом соответствуют реальности, а его предпочтения отвечают его интересам и ценностям. Слово «рациональный» предлагает образ человека более рассудительного, расчетливого, менее душевного; но в обычном языке рациональный человек, несомненно, разумен. Для специалистов в области экономики и принятия решений это прилагательное имеет совершенно другое значение. Единственное подтверждение рациональности не в том, что взгляды и предпочтения человека разумны, а в том, что они внутренне непротиворечивы. Рациональный человек может верить в привидения, если все остальные его убеждения допускают существование привидений. Рациональный человек может предпочитать ненависть любви, если его предпочтения непротиворечивы. Рациональность — логическая когерентность, неважно, разумная или нет. Согласно этому определению, эконы рациональны, но удивительно то, что гуманы рациональными быть не могут. Экон не подвержен праймингу, эффекту WYSIATI, мышлению в узких рамках, субъективности и искаженным предпочтениям, — однако все это неизбежно для гумана.
Определение рациональности как когерентности невероятно строго; оно требует точного выполнения логических правил, что недоступно ограниченному мышлению. Согласно этому определению, разумные люди не в состоянии быть рациональными, однако их нельзя из-за этого назвать иррациональными. «Иррациональный» — сильное слово, обозначающее импульсивность, эмоциональность и упрямое сопротивление разумным аргументам. Я часто морщусь, когда слышу, будто наша с Амосом работа показывает, что человеческий выбор иррационален; на самом деле наши исследования демонстрируют только, что гуманы плохо описываются моделью «рационального агента».
Хотя гуманы не являются иррациональными, им часто требуется помощь в формировании более точных суждений и принятии правильных решений; в некоторых случаях существующие руководящие принципы и социальные институты могут предоставить помощь такого рода. Подобные предположения кажутся безобидными, но на самом деле очень спорны. В интерпретации экономистов чикагской школы вера в рациональность человека тесно связана с идеологией, согласно которой вредно (и даже аморально) мешать человеку делать собственный выбор. Рациональные люди должны быть свободны и должны ответственно заботиться о себе. Милтон Фридмен, ведущий представитель чикагской школы, выразил эту точку зрения в названии одной из своих популярных книг: «Свобода выбора».
Допущение, что личности рациональны, дает разумное основание для либертарианского подхода к общественному порядку: не посягать на право человека на выбор, пока этот выбор не вредит остальным. Взгляды либертарианцев находят широкую поддержку из-за восхищения эффективностью рынков при распределении товаров людям, готовым заплатить больше. Известная статья, ставшая ярким примером чикагского подхода, озаглавлена «Теория рационального привыкания»; она объясняет, как рациональный человек, предпочитающий большое и немедленное удовольствие, может принять взвешенное решение и согласиться на тяготы пагубной привычки в будущем. Я однажды слышал, как представитель чикагской школы Гэри Беккер, один из авторов этой статьи и нобелевский лауреат, наполовину в шутку, наполовину всерьез доказывал, что вполне возможно объяснить «эпидемию ожирения» верой людей в то, что лекарство от диабета скоро будет найдено. Он отметил важный пункт: при виде людей, ведущих себя странно, сначала нужно проверить, нет ли достойной причины такого поведения. Психологические интерпретации потребуются, только когда выяснится, что причины невероятны — как, пожалуй, Беккерово объяснение ожирения.
В обществе эконов правительство должно отойти в сторону, позволяя эконам поступать в соответствии с собственным выбором, если они не наносят вреда окружающим. Если мотоциклист хочет ехать без шлема, либертарианец поддержит его право на это. Граждане знают, что они делают, — пусть даже решают не копить деньги на старость или употреблять вещества, вызывающие привыкание. Иногда такая позиция получает подтверждение: пожилой человек, не скопивший достаточно к пенсии, вызывает не больше сочувствия, чем посетитель ресторана, заказавший чересчур много и жалующийся на крупный счет. Представителям чикагской школы и поведенческим экономистам, отрицающим крайности модели рационального индивида, есть о чем поспорить. Свобода — бесспорная ценность; с этим согласны все участники дискуссии. В отличие от тех, кто безоговорочно верит в рациональность человека, поведенческие экономисты представляют жизнь более сложной. Ни одному поведенческому экономисту не понравится государство, которое принуждает граждан к строго сбалансированному питанию и просмотру исключительно «полезных» телепередач. Однако, по мнению поведенческих экономистов, за свободу приходится платить: расплачиваются и те, кто делает неправильный выбор, и общество, которое чувствует себя обязанным помочь им. Поэтому решение о том, защищать ли индивида от ошибок, представляет дилемму для поведенческих экономистов. Экономисты чикагской школы не сталкиваются с такой проблемой, потому что рациональные индивиды ошибок не допускают. Для приверженцев этой школы свобода бесплатна.
В 2008 году экономист Ричард Талер и правовед Кэсс Санстейн совместно написали книгу «Подталкивание: как улучшить наши решения о здоровье, благосостоянии и счастье» (Nudge), которая быстро стала международным бестселлером и библией поведенческих экономистов. Книга ввела в лексикон несколько новых терминов, включая слова «экон» и «гуман». В ней также предлагаются решения дилеммы — как помочь людям делать правильный выбор, не ограничивая их свободы. Талер и Санстейн защищают позицию либертарианского патернализма: государственные и общественные институты могут подталкивать людей к решениям, которые пойдут им на пользу в долговременной перспективе. Предложение подписаться на пенсионный план «по умолчанию» — пример подталкивания. Трудно утверждать, что свобода каждого ограничивается, когда его подписывают на план автоматически, — ведь для отказа достаточно поставить на бланке галочку. Как показано ранее, структурирование индивидуального решения — Талер и Санстейн называют его «архитектура выбора» — сильно влияет на результат. Подталкивание основано на психологических принципах, описанных в предыдущих главах. Выбор варианта по умолчанию естественно воспринимается как нормальный. Отказ от нормального выбора — волевой акт, требующий усилия, большей ответственности; о нем человек пожалеет скорее, чем о том, чего не сделал. Эти мощные факторы ведут к решению человека, который в противном случае не знал бы, что делать.
Гуманы больше, чем эконы, нуждаются в защите от тех, кто эксплуатирует их слабости, особенно капризы Системы 1 и леность Системы 2. Предполагается, что рациональные агенты принимают серьезные решения взвешенно, используя всю доступную информацию. Экон внимательно вчитается в текст контракта, прежде чем подписать его, а гуман вряд ли станет этим заниматься. Беспринципные фирмы, готовящие контракты, которые клиент обычно подписывает не читая, пользуются множеством законных лазеек, маскируя важную информацию мелким шрифтом и длинными формулировками. Крайности модели рационального индивида подразумевают, что клиенту не требуется защита — достаточно убедиться, что вся важная информация представлена. Размер шрифта и сложность формулировок в приложениях не считаются важными — экон знает, как читать мелкий шрифт, когда он имеет значение. И наоборот, в книге «Подталкивание» содержатся рекомендации, требующие от фирм составления легко читаемых контрактов, понятных клиентам-гуманам. Хорошим знаком является то, что некоторые из этих рекомендаций встретили серьезное сопротивление компаний, чьи доходы пострадают при лучшей информированности клиентов. Мир, в котором фирмы конкурируют, предлагая лучший товар, предпочтительнее того, где побеждает самый бессовестный.
Замечательным качеством либертарианского патернализма является его привлекательность для политиков разного уровня. Флагманский пример поведенческой политики — план «Сбереги больше завтра» — был поддержан в Конгрессе небывалой коалицией: от крайних консерваторов до либералов. «Сбереги больше завтра» — программа финансовых сбережений для сотрудников фирм и организаций. Работнику предлагается повышать взносы в пенсионный фонд на фиксированную сумму всякий раз, как он получает прибавку к жалованью. Повышение взносов производится автоматически, если только сотрудник не подаст заявление об отказе. Это блестящее нововведение, предложенное Ричардом Талером и Шломо Бенарци в 2003 году, повысило размеры сбережений и открыло новые перспективы для миллионов работников. План основан на психологических принципах, которые читателям этой книги уже знакомы. План не вызывает сопротивления по поводу немедленных потерь, поскольку в данный момент ничего не меняется; повышение взносов привязано к повышению зарплаты, это превращает потери в будущие прибыли, что гораздо приятнее; а применение автоматизма согласует леность Системы 2 с долговременными интересами работника. Вдобавок никого не принуждают делать то, чего он делать не хочет, и нет никаких уловок и обмана.
Привлекательность либертарианского патернализма ощутили во многих странах, включая Великобританию и Южную Корею; его приняли политики разных направлений, включая британских консерваторов и демократическую администрацию президента Обамы. При правительстве Великобритании создано новое подразделение, чья цель — применять принципы поведенческой науки к решению государственных задач. Официальное название подразделения — «Группа поведенческого инсайта», но чаще и в правительстве, и за его пределами ее называют «Группа подталкивания». Талер является одним из советников группы.
После выхода книги «Подталкивание» президент Обама предложил Санстейну место в Отделе информации и регуляторной политики, что дает исследователю широкие возможности внедрять идеи психологии и поведенческой экономики в работу правительственных учреждений. Цель изложена в отчете Административно-бюджетного управления за 2010 год. Читатели этой книги порадуются логике конкретных рекомендаций, включая призыв к «ясным, простым, заметным и осмысленным описаниям». Читатель также узнает основные заявления, например: «Форма представления очень важна; если, к примеру, описание возможного результата сформулировано в рамках потери, это окажет более сильное влияние, чем если представить его в рамках выигрыша».
В предыдущих главах приводились примеры такого фрейминга при описании расхода горючего. Среди дополнительных нововведений — автоматическая запись в программу медицинского страхования; новая версия рекомендаций по здоровому питанию, заменившая невнятную «Пищевую пирамиду» ярким образом «Пищевой тарелки», нагруженной сбалансированным набором продуктов; правило, принятое министерством сельского хозяйства США, по которому можно использовать на этикетке мясных продуктов фразы типа «90 процентов постного мяса» при условии, что надпись «10 процентов жира» выполнена «рядом, буквами того же цвета, размера и шрифта, на фоне того же цвета, что и надпись о проценте постного мяса». Гуманам, в отличие от эконов, нужна помощь в принятии правильных решений, и существуют мудрые и безболезненные варианты такой помощи.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Гуманы против эконов, или Как психолог получил Нобелевскую премию по экономике
Как наше поведение рушит экономические законы?
Для начала возьмем теорию полезности конца XIX века. Одна из ее предпосылок – максимизация полезности – предполагает, что потребитель с определенными ограничениями (в частности, доход, цены) выбирает такой набор благ и услуг, который полностью удовлетворяет имеющиеся потребности. Другими словами, каждый человек точно знает, что он хочет, в каком количестве и что из этого он может купить прямо сейчас. Похоже ли это на правду?
О том, что «экономического человека» не существует, а люди не всегда ведут себя рационально (или, точнее, постоянно действуют иррационально!), ученые догадывались и до Канемана. Однако его заслуга в том, что он не только указал на иррациональность человеческого поведения, но и выявил целый ряд принципов, которым эта самая иррациональность следует. А уже эти выводы позволяют создавать новые, более точные экономические модели.
Быстро сообразил, быстро купил
Итак, в чем заключается основная идея Канемана? В том, что у человека существует две принципиально разные системы мышления: «медленная» и «быстрая». «Медленная» занимается обдумыванием новых и сложных проблем, рассматривает связи между явлениями с точки зрения логики, делает взвешенные и рациональные выводы. К сожалению, она требует большого объема «оперативной памяти» и не может работать постоянно. Поэтому для принятия решения по поводу того, какой хлеб сегодня купить, существует «быстрая» система.
«Быстрая» система мышления основана на стереотипах и сравнениях, действует она по накатанной колее и благодаря этому не требует особых затрат энергии. Решения, которые она выдает, возникают моментально и воспринимаются как подсказки интуиции. Наличие «быстрой» системы сильно облегчает нам жизнь, но, к сожалению, приносит целый ряд типичных ошибок.
Библиотекарь или фермер?
Во-первых, такая «интуиция» не учитывает статистические данные. В статье «Суждения в условиях неопределенности: эвристические методы и ошибки» и в книге «Думай медленно, решай быстро» Канеман приводит яркий тому пример.
Предположим, бывший сосед описывает человека так:
[myquotes]Стив – застенчивый и замкнутый, всегда готов помочь, но его мало интересуют люди и реальный мир. Кроткий и аккуратный, Стив во всем ищет порядок и структуру, он очень внимателен к мелочам.[/myquotes]
По вашему мнению, кем, скорее, окажется Стив: фермером или библиотекарем? Интуиция подсказывает, что словесный портрет соответствует стереотипу библиотекаря, и выберет этот ответ. Хотя на самом деле фермеры составляют гораздо большую часть населения (в США), чем библиотекари, и шансы быть фермером у Стива гораздо больше. Это искажение Канеман называет игнорированием априорной вероятности.
Уверенность в правильности прогноза (Стив – библиотекарь) у «быстрой» системы зависит от того, насколько выбранный результат совпадает с входными данными – это называется репрезентативность. Притом он совершенно не учитывает факторы, ограничивающие точность прогноза. Этот эффект в теории Канемана называется иллюзией валидности. Есть и другие противоречия между «интуицией» и статистикой, но нет смысла перечислять их все – проще адресовать читателя к работам Канемана, который, кстати, пишет доступно и увлекательно.
Peter Heeling / skitterphoto.com (CC0 1.0)
Кое-что о теории перспектив
Что еще стоит отметить? Благодаря «быстрой» системе мы высоко оцениваем вероятность события, если аналогичные случаи легко приходят на ум. Наши оценки «привязываются» к некоей точке отчета, даже если она берется с потолка. Например, в ходе одного эксперимента исследуемые группы по-разному оценивали произведения 1х2х3х4х5х6х7х8 и 8х7х6х5х4х3х2х1, принимая за точку отсчета несколько первых шагов умножения.
И снова закономерный вопрос: как соотнести все это с экономической теорией? В книге «Думай медленно, решай быстро» Канеман приводит свою альтернативу теории полезности – теорию перспектив. За основу он взял идею другого нобелевского лауреата, Гарри Марковица, в которой полезность приписывалась изменениям богатства, а не его размерам. Согласно этой теории, плюсы от получения выигрыша в 500 долларов, если у вас был миллион, равны разнице между 1000500 и 1000000 долларов. Поэтому «отрицательная полезность» потери этих 500 долларов опять-таки равна разнице между выгодой от двух указанных сумм.
[myline]Канеман говорит о том, что, помимо разницы, играет роль и точка отсчета, с которой сравнивается выигрыш или проигрыш. [/myline]
Для финансовых исходов точкой отсчета обычно является статус-кво. Но иногда это либо ожидаемый исход, либо тот, который кажется заслуженным, например, прибавка или премия. Исходы, которые находятся выше точки отсчета – это выигрыш, ниже – уже потери. Размер выигрыша сравнивается с точкой отсчета: разница между 900 и 1000 долларов субъективно намного меньше, чем между 100 и 200 долларов. При этом, что важно, потери кажутся крупнее, чем выигрыш.
Эконы vs гуманы
Рациональным «экономическим людям» из классических учебников по экономике, или «эконам», Канеман противопоставляет недальновидных иррациональных «гуманов». Впрочем, психолог не требует переписывать учебники, излагая в них теорию перспектив.
«Основные понятия экономики – интеллектуальный инструментарий, который непросто освоить даже с учетом упрощенных и нереалистичных допущений о природе экономических агентов, взаимодействующих на рынке… Разумно в первую очередь помочь студентам освоить базовый инструментарий науки. Нарушения рациональности, естественные для теории перспектив, часто не имеют отношения к прогнозам экономической теории, которая в ряде ситуаций работает с замечательной точностью и во многих – дает хорошее приближение», — говорит он в книге «Думай медленно, решай быстро».
Другое дело, что людям, принимающим бизнес-решения, необходимо понимать теорию перспектив и законы «быстрой» системы, чтобы, с одной стороны, не поддаваться ловушкам психологических иллюзий, а с другой – учитывать иррациональность поведения своих контрагентов. Да и в обычной жизни подобные навыки не помешают любому из нас.
Жизнь «эконов»: почему экономисты иногда оказываются неправы
Почему экономисты столь влиятельны, хотя их теории часто кажутся оторванными от реальности? Правда ли, что, хотя они и неплохо разбираются в математике, в остальном от них мало толку? Ответить на эти вопросы пытается профессор Института перспективных исследований в Принстоне Дэни Родрик в своей новой книге «Экономика решает». Защищая своих коллег от напрасных нападок, Родрик в то же время пытается честно показать пределы возможностей экономических моделей.
Выбор моделей
В июле 1944 года в курортном городке Бреттон-Вудс в штате Нью-Гэмпшир собрались делегаты от 44 стран, чтобы создать послевоенный международный экономический порядок. Они разъедутся через три недели, разработав глобальную систему, которая просуществует более трех десятков лет.
Эта система — плод трудов двух экономистов: титана экономической профессии из Англии Джона Мейнарда Кейнса и чиновника из Министерства финансов США Гарри Декстера Уайта. Кейнс и Уайт расходились во мнениях по многим вопросам, особенно по тем, в которых затрагивались государственные интересы, но их объединяло общее мировоззрение, сформированное опытом периода между мировыми войнами. Они стремились предотвратить в будущем такие резкие колебания, какими стали последние годы действия золотого стандарта и Великая депрессия. Они оба считали, что для достижения этой цели необходимы фиксированные, но допускающие коррекцию валютные курсы; либерализация международной торговли, но не потоков капитала; расширение сфер применения государственной кредитно-денежной и налоговой политики; более плотное сотрудничество двух новых международных агентств — Международного валютного фонда и Международного банка реконструкции и развития (который получил известность как Всемирный банк).
Систему Кейнса и Уайта ждал необычайный успех.
Она привела развитые рыночные экономики к невиданному ранее экономическому росту и стабильности; также улучшились показатели развития стран, недавно получивших независимость.
Причиной крушения этой системы в 1970-х годах стало то самое усиление движения спекулятивного капитала, от чего предостерегал Кейнс. Но она остается образцовым примером конструирования глобальных институтов. Каждое успешное преобразование в мировой экономике сопровождалось громкими заявлениями реформаторов о «новом Бреттон-Вудсе».
В 1952 году экономист из Колумбийского университета по имени Уильям Викри разработал новую систему ценообразования для нью-йоркского метрополитена. Он рекомендовал повысить стоимость проезда в пиковые часы на загруженных линиях и снизить цены на проезд в другое время на прочих линиях. Система ценообразования в зависимости от плотности транспортного потока стала результатом применения экономических идей спроса и предложения к сфере общественного транспорта. Дифференцированные тарифы поощряют пассажиров с гибким расписанием дня избегать поездок в пиковые часы. Они обеспечивают более равномерное по времени распределение пассажиропотока, снижая нагрузку на транспортную систему и одновременно увеличивая общее количество перевезенных пассажиров. Позднее Викри создал похожую систему для автомобильных дорог и автотранспорта. Но многие считали его идеи безумными и неосуществимыми на практике.
Первой страной, испытавшей в деле ценообразование в зависимости от плотности транспортного потока, стал Сингапур. В 1975 году сингапурские водители начали платить пошлину за въезд в деловой центр города. В 1998 году эту систему сменил электронный сбор платежей, что дало возможность устанавливать размер пошлины на основании средней скорости транспортного потока. По всеобщему признанию, эта система обеспечила сокращение пробок, повышение пользования общественным транспортом, снижение выбросов углекислого газа и существенную прибавку к доходным статьям сингапурских властей. Видя такие успехи, разные варианты этой системы применили и в других крупных городах — Лондоне, Милане и Стокгольме.
В 1997 году профессор экономики Бостонского университета Сантьяго Леви, служивший в своем родном Мехико заместителем министра финансов, решил кардинально изменить подход правительства к борьбе с бедностью. Существующие программы предполагали помощь бедным преимущественно в форме субсидирования расходов на питание. Леви утверждал, что такие программы дороги и не достигают намеченной цели. Из ключевых постулатов экономической науки следует, что в вопросе помощи бедным прямые денежные субсидии эффективнее субсидирования цен на определенные потребительские товары. Леви также полагал, что прямые субсидии станут рычагом, который позволит в конечном счете улучшить здоровье и повысить уровень образования населения. Матери будут получать помощь наличными деньгами; со своей стороны, они постараются обеспечить детям возможность учиться в школе и получать медицинскую помощь. Говоря языком экономистов, данная программа создает для матерей стимулы инвестировать в детей.
Программа Progresa (впоследствии переименованная в Opportunidades, а затем в Prospera) стала первой крупной программой обусловленных денежных трансфертов (ОДТ), примененной в развивающейся стране. Поскольку программу предполагалось вводить поэтапно, Леви разработал хитроумную процедуру реализации, которая позволяла достоверно оценить результативность программы. Весь проект опирался на базовые правила экономической науки, но в корне изменил представления разработчиков социальной политики о программах по борьбе с бедностью. Когда появились положительные результаты, программа стала образцом для других стран. Похожие программы появились в более чем дюжине государств Латинской Америки, включая Бразилию и Чили. Пилотная программа ОДТ осуществлялась даже в Нью-Йорке под руководством мэра Майкла Блумберга.
Три группы экономических идей сработали в трех разных сферах — мировая экономика, городской транспорт и борьба с бедностью.
В каждом случае экономисты перестраивали часть нашего мира, приложив несложные экономические концепции к общественно значимым проблемам. Эти примеры лучше всего отражают суть экономической науки, но есть и много других: теория игр использовалась для определения правил аукционов при распределении частот в телекоммуникационной отрасли; модели рыночного дизайна помогли медикам организовать прикрепление местных жителей к медицинским учреждениям; модели отраслевых рынков организации легли в основу антимонопольной политики; а недавние открытия макроэкономической теории привели к тому, что центральные банки многих стран начали широко применять политику таргетирования инфляции. Когда экономисты все делают правильно, мир становится лучше.
Но экономисты часто ошибаются, как показывает множество примеров в этой книге. Я написал ее, чтобы объяснить, почему экономисты иногда оказываются правы, а иногда — нет. В центре книги — «модели», абстрактные, обычно выраженные математическим языком концепции, с помощью которых экономисты постигают мир. Модели — это и сила экономики, и ее ахиллесова пята; именно они делают экономику наукой — не такой, как квантовая физика или молекулярная биология, но тем не менее наукой.
Экономика использует не одну универсальную модель, а набор разных моделей. Развиваясь, эта научная дисциплина расширяет свою библиотеку моделей и добивается все большего соответствия моделей и реальности. Разнообразие моделей в экономике необходимо в условиях изменчивого социального мира. В разных обстоятельствах нужны разные модели. Экономисты едва ли когда-либо создадут универсальные модели, пригодные в любых обстоятельствах.
Неэкономисты склонны неправильно использовать свои модели — отчасти потому, что берут за образец естественные науки. Они нередко ошибочно рассматривают модель (одну из многих) как универсальную, уместную и применимую в любых обстоятельствах. Экономистам следует побороть этот соблазн. Они должны тщательно отбирать модели в соответствии с изменением обстановки или при переходе от одной ситуации к другой. Они должны научиться более гибко переключаться между моделями.
Эта книга и чествует, и критикует экономистов. Я защищаю ядро экономической науки — роль экономических моделей в создании знания, но критикую определенный способ экономических изысканий и использования (в том числе неправильного) экономических моделей. Доводы, которые я привожу, не являются «официальной линией партии». Подозреваю, что многие экономисты не согласятся с моим видением экономической науки, особенно с моими взглядами на то, какого именно типа наукой является экономика.
Общаясь со многими неэкономистами и представителями других наук об обществе, я часто поражался их представлениям об экономике. Многие основания для недовольства общеизвестны: экономическая наука все чрезмерно упрощает и рассматривает вне контекста; претендует на универсальность, игнорируя роль культуры, истории и прочих обстоятельств; превозносит рынок; опирается на множество скрытых ценностных суждений и к тому же не умеет объяснять и предсказывать происходящее в экономике. Каждое из этих критических замечаний во многом происходит из непонимания того, что экономическая наука является собранием разнородных моделей, у которых нет определенного идеологического уклона и которые не приводят к одному и тому же выводу. Конечно, в той степени, в которой сами экономисты забывают об этой разнородности экономических моделей, часть вины лежит и на них.
И еще одно уточнение, прежде чем начать. Термин «экономическая наука» (economics) стал использоваться в двух разных смыслах. Одно определение делает акцент на содержательном аспекте исследований; в такой интерпретации экономическая наука — это одна из наук об обществе, цель которой — понять, как устроена экономика. Второе определение делает акцент на методах: экономическая наука — это один из способов изучения общества с применением определенных инструментов. В такой интерпретации дисциплина ассоциируется с аппаратом математического моделирования и статистическим анализом, а не с определенными гипотезами или теориями относительно экономики. Отсюда следует, что экономические методы можно применить помимо экономики ко многим другим сферам — начиная от принятия решений в семье и заканчивая вопросами о политических институтах.
Я использую термин «экономическая наука» во втором смысле. Все, что я скажу о преимуществах моделей и об их неправильном использовании, в равной степени применимо к исследованиям в политологии, социологии или праве, основанным на близких подходах. Публика обычно связывает эти методы только с работами наподобие тех, о которых рассказывается в «Фрикономике». Данный подход, основанный на тщательном эмпирическом анализе и логике «стимул-реакция», который популяризировал экономист Стив Левитт, использовался для исследования самых разных социальных явлений, начиная от стратегий борцов сумо и заканчивая мошенничеством со стороны учителей государственных школ. Некоторые критики считают, что такого рода работы опошляют экономическую науку. Они отказываются от рассмотрения серьезных вопросов: в каком случае рынки работают успешно, а в каком — нет; что обеспечивает экономический рост; как достичь компромисса в стремлении к полной занятости и стабильности цен, и других — в пользу изучения обыденных, повседневных сюжетов.
В этой книге я основное внимание уделяю как раз таким серьезным вопросам и тому, как экономические модели помогают их решать. Мы не должны искать в экономической науке универсальных объяснений или рекомендаций на любой случай, независимо от обстоятельств. Разнообразие социальной жизни слишком велико, чтобы втиснуть его в одну универсальную схему. Но каждая экономическая модель подобна карте одного участка местности. Вместе взятые, экономические модели — это лучший способ исследования бесконечных холмов и долин, составляющих наш социальный опыт.
Математический соблазн
В 1973 году экономист шведского происхождения Аксель Лейонхувуд опубликовал небольшую статью под названием «Жизнь эконов». Это было очаровательное псевдоэтнографическое описание всех подробностей типичных практик, статусных отношений и табу среди экономистов. Как разъяснял Лейонхувуд, «племя эконов» определяется приверженностью его членов к тому, что он назвал «модли» — отсылка к упрощенным математическим моделям, которые являются основным рабочим инструментом экономиста. Модли не имеют никакого очевидного практического применения, но чем более искусно и с более сложными ритуалами выделан модль, тем выше статус его владельца. Пристрастие эконов к модлям, пишет Лейонхувуд, объясняет их презрение к членам других племен, таких как «социоги» и «политоги»,ведь эти племена не делают модли.
Слова Лейонхувуда остаются актуальны и сорок лет спустя. Обучение экономике в значительной степени сводится к изучению сменяющих друг друга моделей. Пожалуй, самый важный фактор, определяющий шансы на успех в этой профессии, — это способность создавать новые модели или применять уже существующие на новом эмпирическом материале, чтобы объяснить какой-либо аспект социальной реальности. Релевантность и применимость той или иной модели — вот вокруг чего идут самые ожесточенные споры среди экономистов. Хотите тяжко ранить экономиста — скажите ему: «У вас нет модели».
Модели — основание для гордости. Начните общаться с экономистами, и в скором времени вам на глаза попадется кружка или футболка с надписью «Экономисты делают это с моделями».
Вы также поймете, что большинству из них больше нравится забавляться с математическими построениями, чем тратить время на попытки уловить суть явлений реального мира.
С точки зрения критиков, именно приверженность экономистов моделям является причиной почти всех недостатков нашей профессии: сведение сложной социальной жизни к нескольким упрощенным взаимосвязям, готовность полагаться на очевидно не соответствующие действительности предпосылки, одержимость выверенностью математических построений в ущерб реалистичности, склонность одним махом переходить от упрощенной абстракции к рекомендациям по государственной политике. Они находят непостижимой легкость, с которой экономисты перескакивают от страницы уравнений к выводам в защиту, скажем, свободы торговли или определенной налоговой политики.
Другие обвиняют экономистов в том, что они лишь усложняют очевидное. Экономические модели облекают здравый смысл в математические формулы. И среди самых непримиримых критиков такого рода те экономисты, которые решили отклониться от ортодоксальной экономической науки. Считается, что выдающийся экономист Кеннет Боулдинг сказал: «Математика придает экономической науке строгости; к несчастью, она также делает ее безжизненной». Как заметил Ха-Джун Чанг, экономист из Кембриджского университета, «95% экономической теории — это всего лишь здравый смысл, которому придали сложный вид с помощью специальной терминологии и математики».
В действительности же создаваемые экономистами простые модели совершенно необходимы для понимания того, как устроено общество. Их делают ценными именно простота, формализация и отказ учитывать многие обстоятельства реального мира. Эти качества — необходимая особенность, а не ошибка. Полезной делает модель ее способность ухватить некий аспект реальности. Абсолютно необходимой (при правильном применении) модель становится тогда, когда может ухватить наиболее релевантный в данном контексте аспект реальности.
Различные контексты — разные рынки, социальные условия, страны, эпохи и так далее — требуют разных моделей. На этом месте экономисты обычно и спотыкаются. Они часто отказываются от самого ценного, что предлагает их профессия, — многообразия моделей, ради поиска одной-единственной универсальной модели. Если выбирать модели благоразумно, они становятся источником знания. Если использовать их догматически, результатом будет чрезмерное самомнение и неэффективная государственная политика.
Когда интуиция подводит
Одна из многочисленных шуток экономистов о своей профессии звучит примерно так: «Экономист — это тот, кто видит, как что-то работает на практике, и спрашивает, работает ли это в теории». Выглядит абсурдно, но лишь пока мы не поймем, с какой легкостью можно впасть в заблуждение, полагаясь на интуицию, и как порой жизнь преподносит противоречащие интуиции результаты. Экономические модели помогают натренировать интуицию на то, чтобы учитывать вероятность таких неожиданных исходов. Сюрпризы могут принимать самые разнообразные формы.
Первая категория — это «взаимодействия общего равновесия». Этот термин, который не следует путать с «частным равновесием», или анализом в рамках одного рынка, является замысловатым способом сказать, что мы отслеживаем эффекты обратной связи между различными рынками. Скажем, происходящее на рынках труда воздействует на рынки товаров, которые в свою очередь влияют на рынки капитала, и так далее. Отслеживание всей цепочки взаимодействий часто вносит серьезные оговорки, а иногда полностью опровергает выводы, полученные на основе простых моделей спроса и предложения, ограниченных одним рынком в один момент времени.
Возьмем иммиграцию, тему большого политического значения для США и ряда других развитых экономик. Как рост иммиграции, допустим во Флориде, скажется на рынке труда штата? Первое соображение, что приходит в голову, основано на модели спроса и предложения: рост предложения рабочей силы должен вызвать снижение ее цены, то есть заработной платы. Такой результат иммиграции был бы вполне вероятен в отсутствие эффектов второго и третьего уровня.
Но что если местные рабочие в ответ на усиление конкуренции покинут штат и станут искать работу в других частях страны? Что если приток наемных рабочих приведет к росту инвестиций в физические активы штата, так как привлечет фирмы, строящие новые предприятия и открывающие новые бизнесы? Что если рост числа низкоквалифицированных работников затормозит внедрение новых технологий? Что если появление рабочих-мигрантов стимулирует спрос на производимые именно ими товары? Каждая из этих возможностей может нивелировать первоначальный эффект иммиграции. Нечто подобное произошло в 1980 году в Майами после значительного притока кубинских иммигрантов (их доля составляла 7% трудовых ресурсов Майами). Как выяснил экономист из Калифорнийского университета в Беркли Дэвид Кард, наплыв мигрантов почти не повлиял на уровень заработной платы и безработицы в Майами, даже среди наименее квалифицированных рабочих, чье положение больше всего было затронуто появлением мигрантов. И хотя о причинах этого еще спорят, похоже, тут сработало некое сочетание эффектов общего равновесия.
Вот другой пример того, почему важно мыслить в терминах общего равновесия. Предположим, что вы высококвалифицированный специалист (инженер, бухгалтер или опытный механик), занятый в швейной промышленности США. Пойдет ли вам на пользу или во вред расширение торговли со странами с низкими уровнями доходов, такими как Вьетнам или Бангладеш? Если вы будете думать только о событиях в швейной отрасли, то есть в терминах частного равновесия, то придете к заключению, что ваше положение ухудшится. Эти страны наверняка начнут жестко конкурировать со швейными предприятиями США.
Но давайте рассмотрим сторону экспорта. По мере расширения новых рынков (за счет средств, вырученных от торговли с США) вырастет экспорт на них продукции других отраслей американской экономики, и в растущих экспортно ориентированных отраслях появятся новые возможности для занятости. Поскольку этим ориентированным на экспорт секторам понадобятся высококвалифицированные работники, они будут нанимать много инженеров, бухгалтеров и опытных механиков. И когда взаимодействия множества рынков прокатятся по всей экономике, ваш заработок может вырасти независимо от того, смените ли вы место работы или нет, из-за роста спроса на вашу профессию.
К неожиданным результатам также может привести принцип «второго наилучшего решения». «Общая теория второго наилучшего» — один из самых полезных инструментов в арсенале прикладной экономики и один из самых неочевидных для неподготовленного ума. Ее впервые разработал Джеймс Мид в контексте внешнеторговой политики, а затем обобщили Ричард Липси и Келвин Ланкастер. Ее ключевые постулаты гласят, что либерализация рынков или появление ранее не существовавших рынков не всегда приносит пользу в случае, если на связанных с ними рынках продолжают действовать ограничения.
Вначале эта теория применялась к торговым соглашениям между группами стран, таких как Европейский общий рынок. Согласно таким договоренностям страны-участницы либерализуют свои торговые связи, снижая или снимая барьеры для взаимной торговли. Простой вывод из «Принципа сравнительных преимуществ» говорит, что все участники получат выгоду от торговли. Но этого может и не случиться. Преференциальные торговые договоренности ведут к тому, что Франция и Германия теперь больше торгуют между собой, и это хорошо. Это явление называется «эффект создания торговых связей». Но по той же причине Германия и Франция теперь импортируют меньше более дешевых товаров из Азии или Соединенных Штатов, что плохо. На языке экономистов это называется «эффект нарушения торговых связей».
Логика «второго наилучшего» действует в огромном множестве случаев. Один из самых известных — синдром «голландской болезни», получивший название по событиям, последовавшим за обнаружением в 1950-х годах в Нидерландах залежей природного газа. Многие наблюдатели отмечали, что в 1960-х годах конкурентоспособность голландской промышленности снизилась вслед за укреплением гульдена в ответ на приток доходов от добычи газа, что привело к потере доли рынка голландскими производителями. «Общая теория второго наилучшего» в явном виде перечисляет обстоятельства, при которых ажиотаж в связи с появлением нового ресурса может стать плохой новостью (в экономическом плане). Он закономерно ухудшает положение ряда отраслей, таких как обрабатывающая промышленность, вследствие роста курса национальной валюты.
Само по себе это не проблема: структурные изменения являются неотъемлемой частью экономического прогресса. Но все меняется, если продукция вытесняемых отраслей исходно находилась в дефиците — как из-за наложенных государством ограничений, так и потому, что эти отрасли служили источником технологических новшеств для других отраслей экономики. Экономические потери из-за сжатия важных видов деятельности могут даже перевесить прямую выгоду от всплеска активности в связи с появлением нового ресурса. И это не просто теоретическая проблема. Правительства богатых ресурсами стран Африки к югу от Сахары сталкиваются с этой проблемой ежедневно, потому что давление высоких зарплат в прибыльной добывающей отрасли подрывает конкурентоспособность обрабатывающей промышленности.
Взаимодействия «второго наилучшего» не всегда опровергают выводы из стандартных моделей; иногда они подкрепляют доводы в пользу либерализации рынков. В примере с «голландской болезнью» негативное воздействие на обрабатывающую промышленность станет благом в случае, если приходят в упадок «грязные» отрасли, которые наносят ущерб окружающей среде и не возмещают его. Но часто результат полностью переворачивает выводы, к которым приводят привычные соображения, и оказывается, что мера, которая вроде бы вела в правильном направлении, на самом деле отдаляет нас от цели. Минус на минус дает плюс.
Поскольку конкуренция на рынках никогда не бывает совершенной, как в учебнике, проблемы «второго наилучшего решения» постоянно возникают в реальном мире. Как сказал экономист из Принстонского университета Авинаш Диксит, «весь мир в лучшем случае лишь второе наилучшее». Это означает, что нужно с осторожностью обращаться с ключевыми экономическими моделями, предполагающими идеальное функционирование рынков. Зачастую их необходимо делать менее строгими, учтя некоторые наиболее важные несовершенства рынка. Выбор подходящей модели — ключ к успеху.