за столом семи морей что это значит
За столом семи морей (Булат Окуджава)
Помню, в 1960 году я впервые услышал, как Булат Окуджава пел свои песни. Начал он с «Полночного троллейбуса»:
Когда мне не вмочь пересилить беду,
когда подступает отчаянье,
я в синий троллейбус сажусь на ходу,
Слова, слившиеся с тихим перебором гитары, сразу же взяли за душу. А когда дальше я услыхал, что полночный троллейбус мчит по Москве, вершит по бульварам круженье,
чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
я и вовсе был захвачен песней.
Да и само слово поразило – «крушенье». Как будто все происходит не на улицах и бульварах, а где-то на воде – в реке, море, океане. В следующей строфе эта «водная» ассоциация продолжалась:
Полночный троллейбус, мне дверь отвори!
Я знаю, как в зябкую полночь
твои пассажиры – матросы твои –
приходят на помощь.
И дальше: «Полночный троллейбус плывет по Москве, Москва, как река, затухает». Это сделано и незаметно, и последовательно: московский троллейбус, утрачивая грубоватую житейскую реальность, тяжеловесность, легко плывет по улице-реке, как доброе спасательное судно.
Вспоминается чудесный, сказочный кораблик Новеллы Матвеевой, давший название ее сборнику стихов 1963 года:
Жил кораблик веселый и стройный:
Над волнами как сокол парил.
Сам себя, говорят, он построил,
Сам себя, говорят, смастерил.
Это удивительное «самосозданное» суденышко и плывет-то по-особенному – парит над волнами, ничего не боясь, никого не спрашиваясь: «сам свой лоцман, сам свой боцман, матрос, капитан». Перед нами романтический образ в чистом виде, в крайнем выражении. Кораблик как будто возведен в собственную степень, возвышен, взлетает сам над собой…
Совсем по-другому построен образ у Окуджавы. Сначала – реальный, примелькавшийся каждому москвичу троллейбус. Затем он начинает преображаться на глазах, становится «водоплавающим». Он остается троллейбусом, но уже не просто ночным, а – «полночным». Как говорил Пушкин, дьявольская разница! И пейзаж вокруг уже не городской, а речной. Вернее, воедино сливаются черты городские и речные.
И это особенность не только одного стихотворения. В «Полночном троллейбусе» она выражена, может быть, явственнее. Стихотворение это, на мой взгляд, – как «Гренада» у Светлова, «Арбуз» у Багрицкого, «Кораблик» у Новеллы Матвеевой. Многие поэтические приметы «Троллейбуса» прослеживаются в других стихах.
Раскроем книжку «Острова» – второй сборник стихов Б. Окуджавы. Первый – «Лирика» – был издан в Калуге в 1956 году. Уже в названии ощущается водный, морской колорит. Причем опять-таки не просто пейзажный. Окуджава описывает не настоящее, привычное, не курортное море и не просто реку, но то, что вдруг примерещивается, воображается – в неожиданной поэтической ассоциации.
ты прохладное дно морское…
Уподобление внезапно, как и созвучие – тонкое, непривычное 1 .
Читаем дальше, – со странной настойчивостью следуют друг за другом: майская синева на фронте, текущая морем; тонущая в небе над Тбилиси «утлая лодочка луны»; комбайны, которые не идут, не едут, а «уходят как будто в плаванье», и Сашке, стоящему у штурвала, хочется крикнуть: «Земля!» Даже «ее» глаза – «неведомые острова лугов зеленых». Отсюда – название книги. И само время сравнивается с морской волной: «вдруг нахлынет и скроет» («Время идет»). Впрочем, что там, – даже прозаичнейшее корыто, и то оказывается подверженным закону поэтического «оводнения»:
Корыта стенки как откосы,
И прачка не просто стирает – она ищет клад «на дне глубокого корыта».
В следующей книжке стихов Б. Окуджавы – «Веселый барабанщик» (1964), также вышедшей в издательстве «Советский писатель», – напечатана «Песенка об Арбате»:
Ты течешь, как река. Странное название!
И прозрачен асфальт, как в реке вода…
И еще одно стихотворение-песенка, которое начинается так:
Не бродяги, не пропойцы,
за столом семи морей,
вы пропойте, вы пропойте
славу женщине моей!
«За столом семи морей» – просто роскошный образ. Хотя эпитет этот, естественный под пером Белинского, в наши дни звучит довольно высокопарно, – здесь он кажется точным. Есть в образе «за столом семи морей» что-то кавказское. Однако «застолье» тут необычное – безбрежное. И вместе с тем о столе тоже не забываешь.
Выражение «семь морей» ведет к фольклору, к сказке. Раньше, в «Островах», мы читали: «Вдруг погляжу с порога за семь морей и рек». Здесь тоже необычно столкнулись житейский масштаб и сказочный; простой порог и – «семь морей и рек». Но строчка «за столом семи морей» еще более необычна, она смело сталкивает разномерные явления.
И дело не в одной строчке. Она – исходный момент развития образной мысли. Во втором четверостишии —
Вы в глаза ее взгляните,
как в спасение свое,
вы сравните, вы сравните
с близким берегом ее.
Образ движется дальше. Причем он лишен наглядности, очевидности. Не так-то легко увидеть воочию «ее» как берег. Здесь, как говорится, в конце —
нужно очень верить
и тогда нежданный берег
из тумана выйдет к вам.
Легко могу себе представить человека, который заявит:
– «Стол морей»? Неудачно. Надуманно. Просто невообразимо как-то.
И представляю, что тот же человек вдруг увидит – не глазами, а воображением – расстилающуюся синюю гладь стола-моря, комнату, слившуюся с природой, и за невероятным, бездонным столом – «не бродяги, не пропойцы», а поющие влюбленные, которые умеют «очень верить этим синим маякам».
Здесь Окуджава заметно отличается от другого поэта, тоже романтического склада, – Михаила Светлова. У автора «Гренады» мы почти не находим «водных» ассоциаций. Он вообще избегает того, что можно назвать приметами романтического стиля. И сам признается:
Хоть с ума сойди от бессилья,
Ни воркующих голубей,
Ни орлов, распластавших крылья.
В стихотворении «Я годы учился недаром…» он обращается к традиционно-романтическому образу Летучего Голландца. Но исключительно для того, чтобы пустить ко дну «посудину старую эту». Романтическому, если так можно сказать, маринизму противопоставлена подчеркнутая проза жизни и быта:
На звон пробужденных трамваев,
На зов ежедневных забот
Жена капитана, зевая,
Домашней хозяйкой встает.
Я нежусь в рассветном угаре,
В разливе ночного тепла,
За окнами на тротуаре
Сугубая суша легла…
Эта светловская «сугубая суша» – полная противоположность миру Булата Окуджавы, у которого все начинает плавиться, струиться, течь и играть.
В том, что мы, – надо признать, довольно неловко, – назвали поэтическим «оводнением», проявляется у Булата Окуджавы более широкая особенность. Ее можно определить так: обычная, реальная, достоверная вещь, часто встречающаяся в жизненном и житейском обиходе, неожиданно переключается в другой план – возвышенный, необычайный, связанный с жизнью природы, которая забыта городским жителем.
Вот как начинается стихотворение «Сапожник» (сб. «Острова»):
Кузьма Иванович – сапожник ласковый.
Он сапоги фасонные тачает.
А черный молоток его, как ласточка,
хвостом своим раздвоенным качает.
Редкая и непривычная рифма «ласковый – ласточка» помогает передать внезапность перехода от таких простых слов, как: сапожник, Кузьма Иванович, сапоги фасонные тачает – к молотку, который вдруг вспархивает как ласточка. А дальше эта диковинная «молоток-ласточка» рванется из рук сапожника, качнув своим хвостом раздвоенным, – «и полетит над грозами, над войнами…».
Известно, что всякий поэтический образ – сравнение, уподобление, метафора – строится на сопоставлении двух явлений, понятий, представлений. Все дело, однако, в том, что с чем сравнивается. Маяковский, как мы помним, разъяснял молодому поэту:
«Старый поэт, определяя автобус, скажет:
«Автобус, тяжелый как ночь».
«(Ночь) грузная, как автобус».
Булат Окуджава, если исходить из разделения, предлагаемого Маяковским, ближе к старому поэту, чем к новому. Кстати сказать, у него тоже есть автобус:
А красный автобус вдоль черного леса,
как заяц, по белому лупит шоссе.
Неживое сравнивается с живым, городское с природным, сухопутное с водным. Вот несколько примеров преображения предметного мира, его образного одушевления, одухотворения.
В сборнике стихов «Март великодушный» (М, «Советский писатель», 1967):
И, словно жаворонки,
влетают в старые дворы.
И трактора сползались на огонь
И желтыми лучами шевелили.
Трактора, похожие на каких-то жуков, шевелят лучами, как усиками.
Когда б не качался под нами перрон,
как палуба нашей судьбы.
Стихотворение «То падая, то снова нарастая…» начинается со слов о городской шарманке: она «как маленький кораблик на волне». Кончается так:
…Сто раз я нажимал курок
а вылетали только соловьи.
Трамваи как жаворонки, трактора как жуки, перрон как палуба, винтовка, выстреливающая не пулями, а… соловьями. Не правда ли, все эти разнообразные образы выстраиваются в единый поэтический ряд, подтверждают некую общую закономерность.
Как ее определить? Я бы сказал так: все, что оказывается под пером Булата Окуджавы, подпадает под закон романтического преображения мира. Не реалистическое воссоздание жизни в ее конкретности, но романтическое пересоздание определяет творчество этого поэта и песенника.
Голубой человек поднимается по лестнице (стихотворение «Голубой человек» в сб. «Март великодушный»). Он говорит: «Иду домой». Добрался до крыши – упрямо лезет выше. Он в небе – стремится дальше. Вот уже шар земной совсем крошечный, а человека не остановишь. Идти домой – значит для него идти еще выше.
– Эй, заблудишься, заблудишься!
Он карабкается, бормочет:
Назвать поэта романтиком вовсе не значит сказать, что он описывает только возвышенные предметы. Так и здесь. С одной стороны, «голубой человек». Но разговор его с людьми, которые кричат: «Сумасшедший, вон твой дом!», и его ответные слова: «Не порите ерунды!», – все это передано подчеркнуто достоверно, житейски характерно. Сопоставляя простое, прозаическое с дальним, возвышенным, Булат Окуджава не растворяет начисто одно в другом. В неземном «голубом человеке» он оттеняет и живые черты, его речь проста и разговорна.
Если искать стихотворения, где бы своеобразие романтического видения Булата Окуджавы проявилось с особенной ясностью и полнотой, то, пожалуй, нельзя найти примера лучшего, чем «Девочка плачет…».
«За столом семи морей»
(ТВОРЧЕСКИЙ ПОРТРЕТ БУЛАТА ОКУДЖАВЫ)
Кто нс знает песни о синем московском троллейбусе подбирающем в ночи всех «потерпевших крушенье».
Полночный троллейбус, мне дверь отвори!
Я знаю как в зыбкую полночь
твои пассажиры — матросы твои —
приходят на помощь.
С этих прок, исполненных под гитару, и «начался» Булат Окуджава, поэт, композитор и исполнитель—словом, бард, стоявший у истоков авторской песни в России второй половины XX века.
Известно, что всякий поэтический образ строится на сопоставлении разных понятии и представлений. Одно из любимых сопоставлении Окуджавы — уподобление окружающего мира и морской стихии Троллейбус «плывет по Москве» как доброе спасательное судно, его пассажиры превращаются в матросов черты городского пейзажа постепенно наполняются водным колоритом.
Ты течешь, как река. Странное название!
И прозрачен асфальт, как в реке воды —
это сказано об Арбате, старой московской улице с переулками и двориками, воспетой поэтом. В таком контексте не кажется чем-то из ряда вон выходящим и образ «за столом семи морей» В нем есть и фольклорное начало, и нечто фантастическое, небывалое, и в то же время такое понятное психологическое содержание для человека, сидящего за столом, раздвигаются стены московской квартиры, синь неба переходит в водную гладь, и вот уже сама душа сливается с безбрежной, вольной, живой природой.
Булат Окуджава — поэт-романтик Это значит, что обычная, реальная повседневность, попадая в поле его зрения, приобретает неожиданные очертания, переключается в план возвышенных, романтических представлений Так, обычный черный молоток в руках «сапожника ласкового», «как ласточка, хвостом своим раздвоенным качает» (стих «Сапожник»), а трамваи сходят с рельс и, «словно жаворонки, влетают в старые дворы» (стих «Трамваи») И если говорить честно, то в этом мире, исполненном внезапных превращений, живется не только интереснее, чем в обычном, но и проще, естественнее, спокойнее.
Сто раз я нажимал курок винтовки, а вылетали только соловьи.
(«То падая, то снова нарастая.»).
Не пули, а соловьи вместо пуль—разве не доброта продиктовала этот образ9.
Доброта — это и есть, пожалуй, главное определение поэзии Булата Окуджавы «А иначе зачем на земле этой вечной живу?» — резонно звучит вопрос, на который сам поэт отвечает определенно и однозначно.
Сосуд добра до дна не исчерпать Я чувствую себя последним богом, единственным умеющим прощать.
Однако было бы неверным представлять себе Булата Окуджаву, полностью оторванным от жестокой реальности Тема войны для него, ушедшего добровольцем на фронт в 1942 году, занимает особое место Сам поэт неоднократно заявлял, что война для него еще не кончилась, так как до сих пор ее жертвы — перед глазами Об этом говорится и поется в стихотворении-песне «Король», рассказывающем о дворовом «царствовании» московского «короля» Леньки и его гибели «Ах, воина, что ж ты сделала, подлая» — так начинается спор поэта с войной в стихотворении «До свидания, мальчики» Заключительные фразы его — «Мальчики, постарайтесь вернуться назад» — звучат искренней и горькой просьбой В известной же песне «А мы с тобой, брат, из пехоты» просьба переходит в заклинание.
А ты с закрытыми очами спишь под фанерною звездой.
Вставай, вставай, однополчанин,.
Стихи Окуджавы невозможно не петь. Даже если бы поэт не был музыкантом, его строки нашли бы себе другого композитора. В них звучит скрытая музыка, содержится уже заданная ритмом, рифмами, повторами мелодия. Булат Окуджава воспринимает действительность музыкально — как гармоническое единство звуков, слов, смысла:.
Продолжается музыка возле меня. Я играть не умею. Я слушаю только»
И ветры с грустною истомой.
все дуют в дудочку души».
Цитировать можно бесконечно, но главное, что поэт слышит не просто напевы дождя или звон весенней капели. «Надежды маленький оркестрик под управлением любви» — вот во что выпиваются эти нестройные звуки, вот что томит и волнует душу, наполняя ее верой в то, что «главная песенка», «самая лучшая на этой земной стороне», все-таки будет спета:.
Сквозь время, что нами не пройдено, сквозь смех ваш короткий и плач.
я слышу: выводит мелодию какой-то грядущий трубач.
Умение прощать, «тихая щедрость», грусть, всегда соседствующая с любовью, а главное — атмосфера сердечности и теплоты, которая разлита во всех стихах и песнях,— будь они о мире или о войне. о живых или мертвых. о взрослых или детях,—окрашивают творческий портрет Булата Окуджавы в неповторимо светлые тона.
Журнал «ПАРТНЕР»
«Не бродяги, не пропойцы, за столом семи морей…»
В московском издательстве «Черная Белка» вышла книга Игоря Вайсбанда «5000 лет информатики».
Наш корреспондент Елена Клазен задала несколько вопросов автору.
Ваша книга вышла в серии «Невероятная наука». О какой науке идет в ней речь?
Методика такая. Мы определяем ваш психологический тип и на основании этого предсказываем, с кем вам будет в тех или иных ситуациях интереснее и комфортнее всего общаться.
Но, как я поняла, книга посвящена все-таки не соционике?
То есть Вы намекаете, что подобная тоталитарная система может существовать и в голове человека? И он может не понимать очень простых и важных вещей, которые кому-то внутри него известны и понятны?
Да. Особенно если человек находится в кризисе. Например, эмиграция представляет собой почти перманентный кризис. Вы не задумывались, к кому обращается Булат Окуджава в известной песне с предложением пропеть «славу женщине моей»?
«Не бродяги, не пропойцы, за столом семи морей. «?
Похоже, этим ребятам не очень уютно за их обширным столом. Они явно ищут какого-то спасения, нежданного берега, который должен выйти из густого и опасного тумана. Может быть, он обращается как раз именно к бродягам, странникам по морям и континентам, таким, как мы с вами?
Неужели нам так худо?
Не все приведенные вами примеры вдохновляют.
То есть, с какой-то точки зрения, мигранты играют важную роль в истории?
Да, с точки зрения информатики. Это и есть тот подход, который отстаивается в книге: рассматривать с этой точки зрения многие вещи, которые так обычно не рассматриваются.
Извините, этот вопрос граничит с «Почему я водовоз?», но почему Вы выбрали именно эту точку зрения?
Да, паровоз не изменил жизнь людей так радикально, как компьютер.
А Вы уверены, что они существуют, эти звезды и планеты?
Какой процесс: когда мы вычисляем или когда нас вычисляют?
Не все мы урожденные принцессы.
Что бы Вы хотели пожелать нашим читателям?
Выражение семь морей
Выражение «Семь морей» (как, например, в обороте «плавание за Семь Морей») может относиться или к определённому набору водоёмов, или ко всему Мировому океану.
В разное время выражение «Семь морей» имело разные значения. С XIX века термин был использован для обозначения семи океанических водоёмов:
Север Атлантического океана;
Юг Атлантического океана;
Север Тихого океана;
Южный (или Антарктический) океан.
В древнем Риме термин Семь Морей, «septem maria» (латынь) и «Ἑπτὰ πελάγη» (древнегреческий), зачастую нёс иной смысл, нежели сегодня. Судоходную сеть, куда включали многочисленные озера, лагуны и перешейки, в устьях реки По, где та впадает в Адриатическое море, в обиходе называли «Семью Морями». Плиний Старший, римский писатель и флотоводец, писал об этих лагунах, отделяемых от открытого моря отмелями:
Все эти устья входят во Флавиев канал; первоначально прокопанный этрусками на основе [одного лишь] Сагисского устья. Они благодаря этому смогли направить поток [речной] воды через Атрианские болота, которые сейчас и названы «Семью морями», [а тогда звались Атрианскими] по славному этрусскому портовому городу Атрии. От него же старое название нынешнего Адриатического моря: Атриатическое.
Оригинальный текст (лат.)
…omnia ea fossa Flavia, quam primi a Sagi fecere Tusci egesto amnis impetu per transversum in Atrianorum paludes quae Septem Maria appellantur, nobili portu oppidi Tuscorum Atriae, a quo Atriaticum mare ante appellabatur quod nunc Hadriaticum.
Арабы и их близкие соседи называли семью морями (араб. بحار العالم, سبعة البحار) водоёмы, через которые совершали свои плаванья на Восток. С древних времён они являлись зонами торговли, а со времён пророка Мухаммеда стали местами широкого распространения ислама.
В IX-м веке нашей эры арабский автор аль-Якуби писал:
Оригинальный текст (ар.)
Из текста становится ясно, что желающий добраться от аравийских побережий до Китая водным путём должен пересечь семь морей: это море Фарс (بحر عرب, Персидский залив), Ларви или Зандж (بحر لاروي, Аравийское море[8]), Харканд (بحر هركند, Бенгальский залив[9]), Калах-бар (بحر كلاهبار, Малаккский пролив[10]), Салахат или Салахит (بحر سلاهط, Сингапурский пролив[11]), Кундрандж или Карданж (بحر كردنج, Сиамский залив[10]), Санха или Санджи (بحر صنجي, Восточно-Китайское море[10]). Каждое из них отличается особым цветом, имеет свои направления ветра и своеобразную фауну.
Также существовало понятие «семи арабских морей» (араб. بحار العالم, سبعة البحار), располагавшиеся в непосредственной близости к родине арабов, и в которых существовала постоянная навигация:
В средневековой европейской литературе концепция Семи Морей соотносится со следующими морями:
Средиземное море, включая окраинные моря, как, например, Эгейское море.
Аравийское море (являющийся частью Индийского океана)
Красное море, включая закрытое Мёртвое море и Тивериадское озеро.
Иногда к этому списку добавляли также включены Атлантический океан, Эгейское море, собственно Индийский океан и Северное море.
В эпоху Возрождения была создана новая традиция географической иконографии, включающая, помимо морей, четыре континента (Четыре угла) и соответствующие им четыре реки.
Картина Рубенса «Четыре части света»
Персы использовали термин «Семь морей» для описания потоков, образующих реку Амударья.
В колониальную эпоху клиперы, совершавшие чайные гонки из Китая в Англию, проходя самый длинный торговый путь того времени, проплывали через семь морей около голландской Ост-Индии: Банда, Сулавеси, Флорес, Яванское, Южно-Китайское, Сулу и Тиморское моря. Таким образом, если кто-то в те времена говорил о том, что плавал за семь морей, то это должно было значить это означало, что он отправился на другой конец света и вернулся.
В более близкие нам времена выражение «Семь Морей» вновь сделалось популярным благодаря Редьярду Киплингу: так он озаглавил сборник своих стихотворений.
Тогда же термин «Seven Seas» был использован для обозначения семи крупнейших водоёмов планеты:
«За столом семи морей»
«ЗА СТОЛОМ СЕМИ МОРЕЙ»
(ТВОРЧЕСКИЙ ПОРТРЕТ БУЛАТА ОКУДЖАВЫ)
Кто нс знает песни о синем московском троллейбусе подбирающем в ночи всех «потерпевших крушенье».
Полночный троллейбус, мне дверь отвори!
Я знаю как в зыбкую полночь
твои пассажиры — матросы твои —
приходят на помощь.
С этих прок, исполненных под гитару, и «начался» Булат Окуджава, поэт, композитор и исполнитель—словом, бард, стоявший у истоков авторской песни в России второй половины XX века.
Известно, что всякий поэтический образ строится на сопоставлении разных понятии и представлений. Одно из любимых сопоставлении Окуджавы — уподобление окружающего мира и морской стихии Троллейбус «плывет по Москве» как доброе спасательное судно, его пассажиры превращаются в матросов черты городского пейзажа постепенно наполняются водным колоритом.
Ты течешь, как река. Странное название!
И прозрачен асфальт, как в реке воды —
это сказано об Арбате, старой московской улице с переулками и двориками, воспетой поэтом. В таком контексте не кажется чем-то из ряда вон выходящим и образ «за столом семи морей» В нем есть и фольклорное начало, и нечто фантастическое, небывалое, и в то же время такое понятное психологическое содержание для человека, сидящего за столом, раздвигаются стены московской квартиры, синь неба переходит в водную гладь, и вот уже сама душа сливается с безбрежной, вольной, живой природой.
Булат Окуджава — поэт-романтик Это значит, что обычная, реальная повседневность, попадая в поле его зрения, приобретает неожиданные очертания, переключается в план возвышенных, романтических представлений Так, обычный черный молоток в руках «сапожника ласкового», «как ласточка, хвостом своим раздвоенным качает» (стих «Сапожник»), а трамваи сходят с рельс и, «словно жаворонки, влетают в старые дворы» (стих «Трамваи») И если говорить честно, то в этом мире, исполненном внезапных превращений, живется не только интереснее, чем в обычном, но и проще, естественнее, спокойнее.
Сто раз я нажимал курок винтовки, а вылетали только соловьи.
(«То падая, то снова нарастая.»).
Не пули, а соловьи вместо пуль—разве не доброта продиктовала этот образ9.
Доброта — это и есть, пожалуй, главное определение поэзии Булата Окуджавы «А иначе зачем на земле этой вечной живу?» — резонно звучит вопрос, на который сам поэт отвечает определенно и однозначно.
Сосуд добра до дна не исчерпать Я чувствую себя последним богом, единственным умеющим прощать.
Однако было бы неверным представлять себе Булата Окуджаву, полностью оторванным от жестокой реальности Тема войны для него, ушедшего добровольцем на фронт в 1942 году, занимает особое место Сам поэт неоднократно заявлял, что война для него еще не кончилась, так как до сих пор ее жертвы — перед глазами Об этом говорится и поется в стихотворении-песне «Король», рассказывающем о дворовом «царствовании» московского «короля» Леньки и его гибели «Ах, воина, что ж ты сделала, подлая» — так начинается спор поэта с войной в стихотворении «До свидания, мальчики» Заключительные фразы его — «Мальчики, постарайтесь вернуться назад» — звучат искренней и горькой просьбой В известной же песне «А мы с тобой, брат, из пехоты» просьба переходит в заклинание.
А ты с закрытыми очами спишь под фанерною звездой.
Вставай, вставай, однополчанин,.
Стихи Окуджавы невозможно не петь. Даже если бы поэт не был музыкантом, его строки нашли бы себе другого композитора. В них звучит скрытая музыка, содержится уже заданная ритмом, рифмами, повторами мелодия. Булат Окуджава воспринимает действительность музыкально — как гармоническое единство звуков, слов, смысла:.
Продолжается музыка возле меня. Я играть не умею. Я слушаю только»
И ветры с грустною истомой.
все дуют в дудочку души».
Цитировать можно бесконечно, но главное, что поэт слышит не просто напевы дождя или звон весенней капели. «Надежды маленький оркестрик под управлением любви» — вот во что выпиваются эти нестройные звуки, вот что томит и волнует душу, наполняя ее верой в то, что «главная песенка», «самая лучшая на этой земной стороне», все-таки будет спета:.
Сквозь время, что нами не пройдено, сквозь смех ваш короткий и плач.
я слышу: выводит мелодию какой-то грядущий трубач.
Умение прощать, «тихая щедрость», грусть, всегда соседствующая с любовью, а главное — атмосфера сердечности и теплоты, которая разлита во всех стихах и песнях,— будь они о мире или о войне. о живых или мертвых. о взрослых или детях,—окрашивают творческий портрет Булата Окуджавы в неповторимо светлые тона.