женщины лазаря о чем книга
Роман Марины Степновой Женщины Лазаря
Обаятельный и вздорный Лазарь во второй половине книги, через несколько лет после тихой смерти Маруси, влюбляется в молоденькую Галю Баталову (это не единственная киношная фамилия в книге, есть ещё Николенька Машков – жених Галочки), и кагебист «Николаич», приставленный к нему кем-то вроде денщика и, заодно, надсмотрщика, «организует» брак своего сюзерена и девицы, которая на сорок лет моложе супруга. Основанием её согласия явилась угроза безопасности Николеньки Машкова. Перепуганная насмерть комсомолка безропотно даёт себя «окольцевать», что, конечно, может быть, но для меня этот финт как-то неубедителен. Академик и без пяти минут нобелевский лауреат (вероятно, только его засекреченность проносит мимо него нобелевку) влюблён в жену (она напоминает ему Марусю) по самую макушку. Та же мужем элементарно брезгует, но всё же прожила с ним более 20-ти лет и даже родила совершенно лишнего человечка – Бореньку. За это время Галочка из певуньи-хохотушки превратилась в стерву, красивую, циничную, никого не любящую и всех презирающую. Тем не менее, сумевшую у всех создать впечатление любящей и верной жены. Так академик и умер в уверенности её преданности.
У меня создалось ощущение, что книга могла бы завершиться смертью Лазаря и освобождением Галины Петровны из семейного плена. Ну, можно было ещё описать её самочувствие после потери мужа, и как она приходит к осознанию, что и сама умудрилась растерять любовь людей и близких, и что Лазарь был единственный из окружающих её людей, кому она была нужна и кто её любил. И намётки этого прозрения в книге есть.
Но, однако, книга начинается, а потом завершается главами о внучке Линдтов – Лидочке, лишившейся в пять лет родителей. И это, по-моему, совершенно отдельная история, с Лазарем никак не связанная, потому что в ней два главных персонажа – стерва-бабка, к которой Лидочка попадает под опекунство, и сама Лидочка.
Язык сначала мне показался довольно ёрническим – как-то всё почти на сленге, с жаргонными словечками, не редко – с матерком, порою оправданным, порою – не очень. (Хотя я убеждена, что без матерных слов обходиться писателям не только можно, но и нужно – всё же субкультуру не след внедрять, как бы это не оправдывалось тем, что – она же существует!). Но потом автор, что называется, развернулась – сочный, метафорический, полнокровный язык. Уже и матерки проскакиваешь ради общего текста, который тебя держит, не отпускает. То есть язык романа сам справляется с сорняками, подминает их, перемалывает, и ты следишь за действием, лишь чуть морщась на очередное «непечатное» слово (давно уже ставшее, к сожалению, печатным).
И тут мне сдаётся, что в романе вторым планом идёт «накат» на гениев – что это за сущности? Продвигая прогресс в мире, сами они почти лишены обычных человеческих качеств – сочувствия к ближнему, понимания, может быть, – и любви. И Степнова упорно (на Лидочке) отстаивает мысль – гениальность гениальностью, но человечность всё же привлекательнее. А то Галина несчастна и ждёт Лазаревой смерти, Борис не знает родительской ласки, Лидочка вообще превращена в идеальный танцевальный механизм без собственных поступков – и всё это Лазарь, результаты его отношения к близким.
Рецензии на книгу «Женщины Лазаря» Марина Степнова
Эта красотка обладает еще одним редким даром. Она умеет эффектно уйти. Когда еще не настало пресыщения, когда хотят удержать, когда “да посидите еще, давайте подолью горяченького, ваш-то чай остыл совсем”.
И не читайте аннотацию. Она хладнокровно убивает интригу. Страшное книжное преступление. Книга без интриги, как женщина без одежды. Остается одна голая анатомия. Никакой таинственности и загадки, никакого полета фантазии. Так что не читайте аннотацию, пусть ваша фантазия парит.
Я бы сама за этот роман никогда не взялась, поэтому даже хорошо, что иногда случаются «насильственные» рекомендации по всяким флешмобам. Название ещё какое-то сомнительное, про любовниц штоль? Оказывается, что вовсе не про них, хотя иногда любовницы в романе и мелькают. Но три женщины в жизни Лазаря имеют другое значение.
Первая женщина — как и можно бы было подумать, мать Лазаря. Не настоящая, не биологическая. И она же одновременно его Великая Любовь с кучи заглавных букв, ради которой он готов пресмыкаться даже перед её тенью. Звучит слащавенько и действительно отдаёт дешёвыми любовными романами, но это единственный мутный элемент во всей книге — неземная любовь, которая то там, то сям поражает персонажей направо и налево, независимо от пола, возраста и национальности. Я на все эти любовные гиперболы обращала внимание только как на антураж, характеры героев были гораздо интереснее. Хотя, возможно, именно любовь в романе и является главной. Ну ладно, бес с ней. Есть у нас некий Лазарь Линдт. Гениальный семитский юноша, который собой иллюстрирует народную присказку: «Не везёт в жизни, повезёт в любви». В смысле, что в жизни-то как раз ему везёт очень и очень, а вот с любовью напряжёнка. Хотя, с другой стороны, как сказать.
Вторая женщина – иллюзия. Как и многие гениальные, но рассеянные персонажи, Лазарь Линдт не больно-то разбирается в людях. Поэтому в Галине ему мерещится призрак той самой, единственной, и он до конца жизни так и существует в плену иллюзий. Понимал ли он, что Галина на самом деле его ненавидит? Мне кажется, что не понимал, но чувствовал на интуитивном уровне. И всё же предпочёл жить в мире иллюзий. Сложный это вопрос: лучше ли сладкое, но лживое счастье или горькая правда бесконечного одиночества.
Третья женщина — тоже своего рода призрак. Призрак самого Линдта, сосуд, унаследовавший частичку его безумного гениального духа, пусть гениальность и проявляется в совершенно иной сфере. Через эту девочку-девушку Линдт и попытается достичь гармонии, которой ему в жизни недоставало. А удастся или нет — я не расскажу, сами прочитаете, книга того достойна.
Очень интересно построено повествование. Главы поделены между главными героями, так что картина собирается фрагментарно, кусочками, по разными временным эпохам, но при ощущения разбитости истории не возникает. Да и непоняток тоже не возникает, разрезы повествования сделаны с хирургической точностью, так что рассказ вырисовывается по любопытно построенной схеме. А внутри сюжета — психологическая проза, насыщенная и с красивым ярким языком.
Короче, не смотрите на отпугивающий ярлычок «Женская проза» и попахивающее любовным романом название, книга очень даже неплохая.
Людские судьбы от Царской Империи до Послеперестроечной России
После потрясающего знакомства с Рубиной, я решила обратить внимание и на других русскоязычных современных женщин-прозаиков. И продолжить книгой Марины Степновой «Женщины Лазаря» было не просто хорошей идеей, а отличной, 100%, нет 200% попадание!
Отличная семейная сага, начинающаяся еще в конце 19 века в дореволюционной России знакомством Сергея Александровича Чалдонова со своей будущей женой Марусей и заканчивающаяся практически миллениумом, на пороге которого мы оставим восемнадцатилетнюю балерину Лидочку. Какие судьбы! Какие времена! Какие характеры! Вот есть песня «никого не жалко, никого», а у меня с этой книгой получилось наоборот, жалко было всех! Вот понять, простить, оправдать не всегда получалось, а пожалеть можно всех, даже «сына полка НКВД» Николаича, который, как оставшийся без обожаемого хозяина пес, лег и сдох.
Супруги Чалдоновы, Сергей Александрович и Маруся, идеальная пара, пережившая вместе и внутренние, и внешние катаклизмы. Рука об руку, голова, склоненная к голове и два бьющихся в такт сердца (как бы шаблонно это не звучало!) они прожили счастливую и полную любви жизнь, несмотря на бездетность (не детьми едиными создаются семьи. ), несмотря на голод гражданской войны, несмотря на эвакуацию во время Великой Отечественной, в общем несмотря ни на что. Я завидую таким парам белой завистью и воодушевляют меня почему-то не юные ромео и джульетты, а именно старики, не утратившие свежести чувств, полные трогательной заботы друг о друге. Я не всегда понимала Марусю, но чувствовала ее внутренний свет, шедший даже со страниц книги.
Чувствовал ее свет и Лазарь Иосифович Линдт, влюбленный в нее, не взирая на разницу в тридцать лет, но в ответ он мог получить только материнскую любовь. Лазарь Иосифович Линдт, Лесик, ЛазарЁсич, гений, научное светило, талант такой мощи, который появляется на Земле раз в поколение, а то и реже. Огороженный своим талантом от всех жизненных невзгод (люди такого масштаба нужны любой власти, им прощают любые тараканы и закидоны), избалованный наградами, премиями и признаниями, он так и не смог получить того, что желал больше всего — такой семьи какая была у Чалдоновых. Первая любовь, Маруся, была недоступна, а вторая Галочка, Галина Петровна так и не смогла при жизни ответить ему взаимностью. Не знаю, осуждаю ли я Лазаря за его поступок, мне кажется, он искренне не понимал, почему молоденькая девчонка согласилась выйти замуж за старика, и уж точно любил он ее искренне.
Галочка, Галина Петровна Линдт, красавица, барыня, гадина. самый неоднозначный персонаж. С одной стороны, испорченная молодость, поруганная первая любовь, койка, которую приходилось делить со стариком, одинокая, несчастная, так и не сумевшая полюбить ни мужчину, ни ребенка, любовь ей подменили финансовые блага и ее ли вина в этом? А с другой стороны, ее месть родителям, ее отношение к сыну и внучке, ее плата за удачу в финансовых делах. все это ужасно. Ее и жалеешь, и осуждаешь, и сочувствуешь, и обвиняешь, все очень тесно переплетено.
Последний персонаж это Лидочка, девочка-сирота, богатая и несчастная, никому ненужная и неинтересная. Имея природный талант к балету, она даже не представляла как сказать окружающим, что это не приносит ее удовольствия, что с детства получающая вместо ласки и любви дорогие подарки и «все самое лучшее», она хочет просто СВОЙ дом и свою семью, не принца на белом коне, а просто надежного и любящего человека рядом, что место у плиты ей желанней сцены Большого Театра. За нее я переживала больше всего, ведь судьба остальных нам известна изначально, а вот она. Сможет ли девочка-куколка, «немая красавица» хоть раз в жизни открыть рот, чтобы сказать четкое и внятное «НЕТ, я хочу другого!»? Сможет ли она вырваться из лап злодейки судьбы и получить нормальную, любящую семью? В общем, всю историю мне было сложно оторваться от книги, а уж последние страницы в поисках ответов на эти вопросы и вовсе листались одна за одной с немыслимой скоростью.
Может кто-то надеется увидеть в книги «Женщины Лазаря» милую, душевную и светлую историю про женщин – черта с два! Никаких романтических ми-ми-ми и прочего ромашко-ванильного сиропа.
Скорей уж вывернутая жопа целой эпохи с кучей советского говна.
Есть масса «фантастов» идеализирующих советское время и не только советское, а жизнь в целом. И есть любители рассмотреть через лупу все царапинки, проплешины и грязь. В данном случае вешать лапшу никто не будет.
А можно поставить больше? Ну пожаааалуйста! Я влюбилась в этот роман с первой же сцены отдыха счастливой семьи на Черном море.
Мне часто не хватает пяти баллов для оценки, но после этой книги я как-то очень остро это почувствовала. Это настолько МОЯ книга, настолько моя тема, что я сама удивилась! Женская проза? Да, наверное. Но это именно качественная женская проза: неторопливый обстоятельный рассказ о жизни семьи с начала XX века. Радость, горечи, любовь, большая НЕлюбовь, потери, расставания. Все как в любой семье, все как у всех. И от этого еще более увлекательно. Я бы скорей всего прошла мимо этого романа (мне очень не понравилось название), если бы не хорошие отзывы на него моих лайвлибовских друзей (спасибо, девочки!). Согласитесь, какое-то оно пошловато-безликое. Хотя книга, действительно, о женщинах: о женщине-мечте, женщине-страсти, женщине-продолжении. Я в них просто влюбилась. Да-да! Даже в стервозную женщину-страсть! Попробую объяснить.
Маруся. Женщина-мечта, потому как жена друга-наставника, да и тридцать лет разницы не могут не сказаться на ее отношении к Лазарю. Она его любит как сына, которого у нее никогда не было, а он. А он просто любит. Маруся — воплощение идеальной женщины-хозяйки. Уютный дом, любимый муж, пироги и борщи, но при этом она остается цельным и интересным человеком.
Галина. Женщина-страсть. Стерва? Но ведь ими не рождаются, а становятся. Лазарь сыграл не последнюю роль в том, что из милой, послушной, невинной девочки вылупилась этакая змея. А как бы вы поступили, если бы вас лишили в одночасье любимого человека, а взамен предложили старого (на 41 год старше!), противного мужа? Действуй Лазарь более неторопливо, терпеливо завоевывая Галочку, кто знает, может и по-другому бы развивались события. Мне жалко сына и внучку Галины Петровны, они ничем не заслужили такого к себе отношения, но через стойкую неприязнь к мужу Галя так и не смогла переступить.
Лидочка. Женщина-продолжение. Жаль, что они так и не познакомились! Родная внучка, милая Барбариска, талантливая балерина, несчастный ребенок, который всю жизнь мечтает о своем доме. Очень хочется верить, что у нее все будет хорошо, что она сможет быть счастливой и за себя, и за своих родных!
Замечательный роман! Обязательно буду следить за творчеством автора.
И всё-таки я люблю романы, написанные женщинами. И о женщинах. Потому что кто, как не мы, по-настоящему нас знает? Впрочем, в романе Марины Степновой мужчины тоже есть. Разные, интересные. Среди которых и Лазарь Линдт. Гениальный учёный; человек, посвятивший свою жизнь науке; дважды любивший — самозабвенно, жарко, глубоко, и оба раза — безответно. Сначала — женщину, что была намного старше, потом — совсем девчонку. Словно пытаясь обмануть время: заглянуть в прошлое через Марусю, обмануть настоящее — через Галочку. и, наконец, исправить будущее и обрести прощение — через Лиду. Но Лида — это потом, Лида это другое.
А сначала была любовь. И Маруся. Удивительная, ясная, ранне-осенняя Маруся, неугомонная пташка, счастливая тем, что есть, сотканная из чистого света, из тёплых солнечных лучиков и тонких радужных переливов. Марусин свет питал Лазаря долгие годы. Подобно мотыльку, он не мог от него оторваться, кружил и кружил рядом, собирая крупицы чужого счастья, согреваясь в его по-домашнему тёплых ладонях, обретая в нём собственную завершённость. Марусин свет — то, чего потом больше всего не хватало Лазарю, то, что он так обречённо и безнадёжно искал и что случайно померещилось ему в юной лаборантке Галочке. Впрочем, померещилось ли?
Марусин свет был любовью. И жизнь Маруся любила во всех её проявлениях, и сама дарила любовь миру. И то, что Лазарь увидел в Галочке в момент первой встречи было не чем иным, как отголоском той самой любви. Не отголоском даже — едва наметившейся возможностью. Слабый свет, неокрепший, слишком хрупкий, чтобы удержаться на яростном ветру без посторонней помощи, без подброшенного во время полешка. И при этом способный ослепить изголодавшегося по этому свету человека. Ослепить и навсегда потухнуть. Галочка, распахнувшая дверь лаборантской, только тогда и вспыхнула для Лазаря. один раз за всю долгую совместную жизнь.
Галину Ивановну, наверное, можно было бы назвать бесчувственной стервой, сухой, жестокой, равнодушной. Можно было бы, но. Степнова не создаёт типичных персонажей. Все её героини глубоки, сложны и объёмны. И Галина Ивановна, словно вымерзшая изнутри, с душой, покрывшейся толстой коркой льда, оказывается самой несчастной из всех трёх женщин Лазаря. Несчастнее даже собственной внучки Лидочки, чьё счастье закончилось в пять лет на берегу тёплого Чёрного моря.
Потому что, несмотря на внутреннюю и внешнюю изоляцию, на эмоциональную пустоту и изнуряющие физические и психические нагрузки, Лидочка каким-то непостижимым образом умудрилась глотнуть Марусиного света. То ли книжка Молоховец из бабкиного книжного шкафа помогла, то ли сам Лазарь Линдт, где бы он ни был в годы одинокого Лидочкиного детства, поделился с ней частичкой Марусиной любви. И Лидочка эту частичку сохранила. У неё ведь, по сути, больше и не было ничего, что стоило бы беречь и хранить. Отблеск Марусиного света в измученном сердце и мечта о доме — вот и все Лидочкины сокровища. Немного, казалось бы, но на жизнь хватило. На всю жизнь, между прочим.
А тема Дома в романе Степновой видится мне чуть ли не самой главной. Автор поворачивает её то так, то этак, заходит с разных сторон, заглядывает то в окна, то в двери, не упуская из внимания ни углов, ни чердака, ни подвала. Дом в романе предстаёт и как пространственно-временная единица, и как живое существо с собственной судьбой. И. он один, он в центре мира. Марусин дом. Все остальные места — огромная холодная квартира Галины Ивановны, маленькая тёплая квартира Лидиных родителей, пропитанная девичьими слезами комната в общежитии балетной школы — всё это лишь его отражения, эхо, то гулкое, то едва различимое. Сам же Марусин дом — ещё и перекрёсток судеб, на который в разное время ступают все героини романа, точка отсчёта, место, где исполняются желания, где человек получает то, что ему действительно нужно, и где действует великая домашняя магия. Та, что крепче самого крепкого камня.
Ну и напоследок нельзя не сказать хотя бы пару слов о том, как роман написан. Потому что читать его — сплошное удовольствие. Степнова пишет ярко и сочно, может быть, местами избыточно ярко и сочно, но. у меня от такой манеры письма дух захватывает, честно. В общем, я в восхищении.
Послезавтра будет ровно 2 года с тех пор, как я пришла на ЛайвЛиб. И впервые за эти два года мне так сложно поставить оценку книге. Обычно я стараюсь найти компромисс между субъективным и объективным и прийти к общему знаменателю. А тут. Но я лучше на примере объясню.
Представьте, что у вас пищевая аллергия, скажем, на землянику. Ароматные спелые ягоды, вкус лета, солнца, детства. Собираешь эти гроздья красных соломенных сердечек и мир вокруг останавливается. А потом смакуешь и спешишь поделиться с друзьями. Вот какие ассоциации может вызывать земляника у обычного человека, но только не у вас. Вам от нее становится так дурно, что от одной мысли рука тянется к аптечке. Вы согласны с тем, что земляника вкусная и полезная. Но кому-то, а не вам. Поэтому вы вежливо от нее отказываетесь. Ведь у природы есть много еще всего вкусного и полезного, помимо этой самой земляники.
Книга задевает за живое и бередит то, что ты долго и старательно пыталась залечить. Некоторые раны лучше не трогать, а этот роман меня прямо-таки исполосовал.
Торопиться вообще нельзя, сила — в умении отдаваться частностям, а жизнь — жизнь состоит из мелочей. И только собрав эти мелочи в один непрерывный узор, только гладко замкнув каждую деталь с другой, можно было надеяться на то, что дом — когда-нибудь — из бесконечно долгой выдумки превратится в самую настоящую правду. Именно поэтому так важно было не ошибаться в деталях.
В этом я очень согласна со Степновой. Но такие книги, как эта, не из моего узора. Увы.
Женщины Лазаря
Перейти к аудиокниге
Посоветуйте книгу друзьям! Друзьям – скидка 10%, вам – рубли
Глава первая
Барбариска
В 1985 году Лидочке исполнилось пять лет, и жизнь ее пошла псу под хвост. Больше они так ни разу и не встретились – Лидочка и ее жизнь, – и именно поэтому обе накрепко, до гула, запомнили все гладкие, солоноватые, влажные подробности своего последнего счастливого лета.
Черное море (черное, потому что никогда не моет руки, да?), похожий на рассыпавшиеся спичечные коробки пансионат, пляж, усеянный обмякшими картонными стаканчиками из-под плодово-ягодного (папа говорил – плодово-выгодного) мороженого и огромными раскаленными телами. Утренний проход к облюбованному местечку, вежливый перебор ногами, чтобы не зацепить пяткой или полотенцем чужую, буйную, отдыхающую плоть. Лидочка быстро теряла терпение, и стоило мамочке хоть на секунду отвлечься на соседку по столовскому столику или бродячего торговца запрещенной сахарной ватой, как Лидочка срывалась со строгого визуального поводка и, без разбору молотя круглыми толстыми пятками, с пронзительным верещанием бросалась к морю.
Потревоженные, как сивучи, курортники приподнимались, вытряхивали из влажных расщелин и синтетических складок крупный, словно перловка, утренний песок, улыбались в ответ на извинительные родительские причитания – ничего, нехай дите порадуется! Ишь, поскакала, егоза! Вы понимаете, она у нас в первый раз на море… А вы сами откуда будете? Из Энска. О, далеко забралися. А мы из Криворожья, получили вот путевочки от завода, правда, Мань? Маня радостно кивала добрым ртом, щедро набитым золотой рудой, и сдвигала в кучу барахло, чтобы папе было удобнее постелить полотенце. Вы в Солнечном отдыхаете? Да-да. Мамочка торопливо выпутывалась из сарафана, потрескивая искрами и швами ненастоящего шелка. А мы в Красном Знамени. Очень приятно.
Готовой вспыхнуть многолетней дружбе – с открытками на календарные праздники и взаимными визитами через всю страну – мешали жара и Лидочка, золотистая, оглушительная, гладкая, блещущая в мелком всенародном прибое. Мамочка никак не могла отвлечься от нее – ни на вспотевший арбуз, сахарно хрустнувший под хищным перочинным ножом мирного криворожского пролетария, ни на вечного пляжного «дурачка» (позвольте, а что у нас – козыри? Нет, червы были в прошлый раз!), ни на нескончаемо запутанные монологи из заманчивой незнакомой жизни. И тогда Петрович, брат мой, грит – мол, забирай, Лариска, дите и перебирайся ко мне, места хватит, а он и правда только от правления комнату получил – двенадцать метров, хоть свадьбу играй, хоть на мотороллере катайся! Романтический пунктир судьбы никому не известного Петровича грозил превратиться в линию сплошного человеческого счастья, но мамочка только рассеянно улыбалась.
В другой раз она с наслаждением примерила бы на себя чужую, невозможную судьбу – только для того, чтобы убедиться, как ладно и ловко скроена ее собственная. Но стоило истории заложить очередной сюжетный вираж, полный коммунальной нищеты и прижитых во грехе младенцев (почему-то скудный советский быт всегда провоцировал невиданные, прямо-таки байронические страсти), как Лидочка, хохоча, отпрыгивала от щекотной волны, и нить истории безнадежно ускользала. Горизонт, мреющий, дрожащий от нарастающего жара, слепил глаза, мамочка испуганно жмурилась, не находя среди облезлых плеч, титанических задниц и ликующих воплей знакомую дочкину панамку. Слава богу, вот она. Лидочка в ответ махала рукой и, не снимая красно-синий надувной круг, присаживалась на корточки – лепить из песка аппетитный куличный домик с термитными башенками, выдавленными из маленького горячего кулака.
Панамка из белого шитья бросала живую дырчатую тень на Лидочкины загорелые щеки, но тень от ресниц была еще прозрачнее и длиннее – ой и ладненькая у вас доча, тьфу на нее, шоб не сглазить. Мамочка благодарно – двумя руками, как хлеб, – принимала похвалу, но втайне с ликующей, клокочущей уверенностью даже не чувствовала – знала, что ничего Лидочка не ладненькая, а единственная. Неповторимая. Самый прекрасный ребенок на свете – с самой прекрасной, безукоризненно счастливой судьбой. Мамочка с тихой изумленной улыбкой смотрела на дочку, а потом на свой живот – молодой, тугой, совсем не изуродованный ранними родами, и сама не верила, что Лидочка – круглоглазая, как щенок, с шелковыми горячими лопатками и невесомыми взрослыми завитками на смуглой толстенькой шее – когда-то вся-вся помещалась там, внутри, а еще раньше вообще не существовала. Тут мамочкины мысли, достигнув окраины постижимого, начинали опасно буксовать, словно зависший над пропастью грузовик – надсадный вой агонизирующего мотора, два колеса тщетно наматывают на лысые шины густеющий воздух, два других – горстями швыряют мелкую, словно взрывающуюся от напряжения щебенку. Еще секунда до падения, секунда, секунда, прыгает перед глазами прозрачный пластиковый игрушечный чертик, Вовка сделал из капельницы, три рубля мне должен, зараза, теперь уж точно не отдаст, так вот, значит, как это, вот как умирают, вот о чем я уже никогда и никому не смогу рассказать… Ну почему небытие до рождения пугает меня больше, чем посмертная пустота? Почему умирать так не страшно, гос-пади-помилуй-и-пронеси?
– Ты бледная что-то, Нинуша, – встревожено говорил папа и целовал мамочку в плечо. Кожа под губами и языком была горячая и сухая, как будто слегка подкрахмаленная. – Не перегрелась?
Мамочка виновато улыбалась. Морок отпускал ее, и душа, мелко крестясь, выруливала на основную дорогу – взмокшая от ужаса, спасенная, изнемогающая, но самым-самым своим краешком тоскующая, что так и не узнала что там – за последней секундой, после которой только кувыркающийся полет вперегонки с бесшумными обломками железа, и треск рвущихся мышц, и… и… и… Мамочка растерянно пыталась представить себе то, что невозможно себе представить, терлась лбом о спасительную мужнину руку – крепкую, в крупных веснушках и родных рыжеватых махрах. Да, жарко что-то, милый. Голова закружилась.
Лидочка, в свои пять лет еще совершенный звереныш, почуяв неладный потусторонний сквознячок, тотчас бежала к матери – горячая, ловкая, в невиданных импортных трусиках-недельках. Каждый день – новый цвет, каждый день – новая смешная аппликация. Розовые трусики с земляничиной – понедельник. Голубые с нахохлившимся зайкой – вторник. Желтые со щербатым подсолнухом – среда. Ма, ты чего? Мамочка нежными губами трогала дочкины веки – один глазик, другой – все в порядке, Барбариска, ты не обгоришь у меня, а? Не, успокоившаяся Лидочка выворачивалась из ласкающих рук, рвалась обратно к морю, новые пляжные знакомцы приветливо скалились. Лида, Лидочка, Леденец, Барбариска – маленькие семейные прозвища, воркующий говорок родительской страсти. Никогда и никто больше так сильно. Никто и никогда.
– Не удирай, партизанка, – папа подхватил Лидочку на руки, ловко перевернул, так что Лидочка зашлась от смеха: небо и море плавно поменялись местами, вот-вот посыплются в облака кораблики на горизонте, кусачие рыбы, морские коньки, все плыло, таяло, висели на невидимых нитках оглушительные чайки, парила между небом и морем сама Лидочка.
Это и было счастье – родные, горячие руки, которые никогда тебя не выпустят, не уронят, даже если перевернулся весь мир. Она потом это поняла. Очень сильно потом.
– Посиди с тетей Маней и дядей Колей, – велел папа, опуская Лидочку на песок, и море снова стало внизу, а небо – вверху. Как обычно. – Посидишь? А мы с мамочкой сплаваем, а то она у нас совсем-совсем сварилась.
– Идите, идите себе спокойно, – сдобно загудела тетя Маня, – я своих двоих на ноги подняла, да внучка третья на подходе – глаз с вашей красотули не спущу. Купайтеся на здоровье.
– Мы не надолго, – виновато пообещала мамочка и прижалась к Лидочке мягкой огненной щекой. – Слушайся тетю Маню. Я тебя очень и очень люблю.
Лидочка невнимательно кивнула – тетя Маня с заговорщицким видом производила в своей сумке какие-то энергичные раскопки, и ясно было, что извлечет она что-то очень и очень интересное. Дядя Коля тоже выглядел заинтригованным – видно было, что его жизнь с женой до сих пор полна молодых, волнующих сюрпризов. Опаньки! – с цирковой интонацией воскликнула тетя Маня и одарила Лидочку громадным персиком – нежно-шерстяным, горячим, тигрово-розовым от переполнявшего его света. Волна толкнула прохладной лапой мамочкин живот, и по спине и плечам тотчас шарахнулись торопливые мурашки. Лидочка, зажмурившись, понюхала щекотный персик. Давай, кто быстрей до буйков, Нинуш? Мамочка тряхнула головой и доверчиво улыбнулась. Кушай, доча, – ласково напутствовала тетя Маня, дядя Коля уже обстукивал об коленку вареное яйцо, добытое из той же сумки, на газетке один за другим, как в фокусе, появлялись уродливые помидорины «бычье сердце», ломти экспроприированного из столовой хлеба, колбаска, рыночный, насквозь золотой виноград. По восемьдесят копеек сторговалась, похвасталась тетя Маня и с одинаковой бездумной нежностью погладила сперва нагретую солнцем головку Лидочки, а потом – стриженый дегенеративный затылок своего пролетарского мужа, – ох, и золотая ты у меня, хозяйка, Маруська, сам себе завидую, чессло…
Лидочка доела персик почти до половины, переводя дух и подстанывая от удовольствия, липкий сок заливал ей подбородок, толстенький, загорелый живот – да не размазывай, доча, я тебя потом накупаю, будешь чистенькая, как яблочко, мамка-то где у тебя работает? Ишь ты – и папка тоже чертежи рисует? А комнат у вас сколько? Слышь, Коль, я ж говорила, что на севере инженера́м трехкомнатные квартиры сразу дают, а ты – на фиг Генке техникум, пусть сразу на завод идет! Так и подохнут с семьей в общаге. А зарплаты у мамки с папкой большие? Не знаешь? Ну, кушай, доча, кушай, дай тебе бог здоровьичка, и мамке твоей с папкой тоже…
Крик раздался внезапно, жуткий, на одной ноте – ААААА! Лидочка поперхнулась, выронила персик, его тут же облепило крупным песком – прямо по самой лакомой мякоти, уже не отмоешь, на выброс, жалко-то как, а крик все приближался, пока не взвинтился на такие запредельные высоты, что пляжная картинка, словно нарисованная на толстом полупрозрачном стекле, тотчас помутнела и вся пошла быстрой паутиной испуганных трещин. Отдыхающие медленно, как сомнамбулы, поднимались с полотенец и лежаков, кто-то уже бежал к берегу, расталкивая остальных.
ААААААА! ПА-МА-ГИ-ТЕ! ПА-МА-ГИ-ТЕ!
Тетя Маня испуганно перекрестилась, господи исусе, Коль, глянь, что случилося, только не реви, доча, это кому-то, видно, головку напекло, пойдем тоже посмотрим. Лидочка все оборачивалась на упавший и безнадежно испорченный персик. Она и не думала реветь. Наоборот – было ужасно интересно.
Папа стоял на коленях на самой пляжной кромке и его, как маленького, тянул за руку рослый мокрый парень, один из отряда бугристых спасательных кариатид, которые обычно сутками торчали на своей деревянной вышке, обжираясь мороженым, заигрывая с курортницами, но по большей части, конечно, дурея от скуки.
– Вы в порядке, товарищ? – спрашивал парень у папы, участливо выставив зад в пламенеющих плавках, и из толпы любопытствующих кто-то ответил укоризненным баском:
– Какое в порядке! Не видишь! Потоп человек!
– Не потоп, а баба его потопла, – поправили басовитого, и папа, наконец вырвав у парня руку, вдруг мягко и глухо охнул и упал ничком, будто игрушка, которую случайно пихнули локтем с насиженного места.
Спасатель распрямился, растеряно озираясь, но сквозь кольцо отдыхающих уже пробивалась, покрикивая, белая и юркая, как моторка, докторша – и точно такая же белая и юркая, но уже настоящая моторка крутилась у буйков, нарезая взволнованные круги, и с нее с беззвучным плеском ныряли в гладкие волны другие спасатели, перекрикиваясь далекими, колокольными, молодыми голосами.
– Ишь ты, жена утонула, а сам целый, – не то укорил, не то позавидовал кто-то невидимый, неразличимый в голой, потной, гомонящей толпе, и папа, словно услышав эти слова, тотчас поднялся – весь, как недоеденный Лидочкой персик, облепленный тяжелым бурым песком.
Он вдруг задрал голову к небу и погрозил кулаками кому-то сверху – жестом такой древней и страшной силы, что он не был даже человеческим. Шаловливая волнишка решилась подлизаться к нему, припала к розовым, детским каким-то пяткам, но вдруг перепугалась и бросилась назад, в море – к своим. Папа обвел отдыхающих голыми мокрыми глазами.
– Нет, – сказал он вдруг совершенно спокойно. – Это все неправда. Нам пора обедать. Мы сейчас пойдем обедать. Где моя дочь?
Лидочка выдернула из кулака тети Мани маленькую, липкую от персикового сока руку и бросилась прочь, увязая в сыпучем, горячем – сыпуче и горячо. Что-то отчетливо лопалось у нее в голове, маленькими частыми взрывами – словно срабатывали крошечные предохранители и, не выдержав напряжения, перегорали – один за другим, один за другим. Пока не стерлось все, что нужно было стереть.
(Только тринадцать лет спустя, глядя по Би-би-си неторопливую документалку про семью орангутангов, Лидочка внутренне запнулась, когда самец, едва отбивший детеныша у аллигатора, выскочил на берег, по-человечески, хрипло завыл и вдруг поднял изувеченного мертвого малыша к небу – не то карая, не то укоряя, не то пытаясь понять. Лидочка поморщилась, голову вдруг заволокло сальной мутью, будто она смотрела на мир сквозь захватанные жирными пальцами очки – чужие, с чужими диоптриями, прихваченные впопыхах с чужого стола. Ничего не получалось. Ничего.
А потом самец бережно положил детеныша на землю и все орангутанги по очереди обнюхали неподвижное изувеченное тельце, как будто попрощались, и гуськом ушли прочь, ссутуленные эволюцией, нелепые, мгновенно и счастливо все забывшие, потому что забыть для них – это и означало жить. Жалко, правда? – спросил Лужбин, часто смаргивая – как все осознанно жесткие люди, он охотно лил слезы по пустякам. Лидочка согласно кивнула. Плакать от жалости ее отучили еще в училище, в девять лет. Персик хочешь? – Лужбин смущенно потянулся к тарелке с фруктами, вот черт, разнюнился, как баба. Нет, сказала Лидочка. Извини. У меня на персики аллергия.)
Дети устроены крепко, очень крепко. Сколько ни пыталась повзрослевшая Лидочка вспомнить лето восемьдесят пятого года не до, а после 24 июля – не получалось ничего, кроме болезненных и ярких вспышек. Покрывало на кровати в номере – бело-голубое, в цветах. Папа, целые сутки пролежавший на соседней кровати – лицом к стене, на затылке – сквозь рыжеватый пух – розовая, беззащитная кожа. В самолете – Лидочка первый раз в жизни летела в самолете! – затянутая в синее и очень красивая тетенька разносила на подносе леденцы «Взлетные» – махонькие, вдвое меньше обычных, удивительные. Лидочка взяла один и, как учила мамочка, тихо сказала спасибо. Возьми еще, девочка, – разрешила стюардесса, и сквозь приветливый профессиональный оскал, сквозь толсто, как на бутерброд, намазанный тональный крем «Балет» проступили вполне человеческие участливые морщинки. Спасибо, снова прошептала Лидочка и взяла еще одну конфетку. В самолете было интересно, но душно и пахло хвойным освежителем воздуха и призраком чьей-то очень давней рвоты. Все шесть часов, что они летели до Энска, папа проплакал. Без остановки. Целые шесть часов.
Кто тогда взвалил на себя все невозможные хлопоты, кто собирал документы, добывал гроб, кто помог перевезти его через всю страну – кто? Лидочка так и не узнала. На похороны ее не взяли, и она – под присмотром молчаливой, оснащенной вязальными спицами соседки – осталась дома и степенно играла со своими куклами. Куклы варили суп и ходили в гости, а гэдээровская Леля с золотыми скрипучими волосами даже вышла замуж за зайца. Она была ростом чуть поменьше самой Лидочки, эта Леля, так что мамочка даже перешила ей одно из Лидочкиных платьев – белое, праздничное, с ужасным ожогом на груди от неосторожного утюга. Мамочка спрятала ожог под большим бантом и теперь бело-шелковая Леля была просто обречена на вечные матримониальные устремления. Кем ты работаешь, Леля? Я? Невестой!
Когда зазвенел дверной звонок, Лидочка как раз соображала, кого назначить Леле и зайцу в ребеночки – лупоглазого щенка или пластмассового Гурвинека, у которого двигались ручки. Соседка в четыре приема (снять очки, положить очки, уронить клубок, потереть поясницу) попыталась извлечь себя из кресла, но Лидочка уже неслась в прихожую, подпрыгивая от счастья – мамочка, это мамочка пришла, я знаю! Соседка наконец-то вырвалась из мебельного плена и украдкой перекрестилась. За дверью стояла женщина – Лидочке совершенно незнакомая – в платье невероятного, тревожного, ночного цвета. Она была очень красивая – очень, куда там стюардессе. Почти такая же красивая, как мамочка. Только губы чересчур красные. Женщина не глядя отодвинула Лидочку в сторону, словно небольшой и не слишком ценный предмет, и вошла в дом.
– А где мама? – спросила Лидочка и заранее растянула рот, чтобы половчее зареветь.
– Умерла, – очень спокойно ответила женщина, и соседка еще раз перекрестилась.
– А папа? – что такое «умерла» Лидочка не знала, но рев на всякий случай отменила.
Губы у женщины чуть-чуть дрогнули, как будто она собиралась поцеловать воздух, а потом передумала.
– Твой папа скоро вернется, – сказала она и наконец-то посмотрела на Лидочку.
Глаза у женщины оказались серо-голубые, прозрачные, гладкие и с каким-то сложным сизоватым переливом на самом дне. А у мамочки глаза были рыжие. Рыжие и веселые – как у рыжей веселой собаки. И потом – дальше, всю жизнь – больше всего на свете Лидочка боялась это забыть.
– А вы сами, позвольте, кто такая? – наконец-то очнулась от морока соседка, которая до этого недоверчиво разглядывала двойную жемчужную нитку на шее неведомой гостьи – бусины были крупные, одна к одной, и держались вместе с замечательной скромностью очень дорогой и очень простой вещи.
Искусственные, поди, успокоила себя соседка, профессиональный товаровед и вдохновенная завистница на заслуженной пенсии. Напрасная надежда – жемчуг был настоящий, серо-розовый, морской, терпеливо выращенный в нежных, живых устричных потемках. У Галины Петровны Линдт вообще все было только настоящее, только самое лучшее и дорогое. За исключением ее собственной жизни, но об этом, слава богу, никто не знал.
– Кто я такая? – Галина Петровна сострадательно приподняла брови, как будто соседка была сумасшедшей и не узнала царствующую особу, портрет которой висел в каждом доме в красном углу – волнистый от фимиама народной любви и бесконечно закипающего самовара. – Кто я такая? Вы серьезно?
Соседка мигом стушевалась, отступила назад, в свою жалкую жизнь, в тесную однушку, где по побеленным стенам трафаретом были намалеваны угловатые деревенские узоры.
– Пойдем, – сказала Галина Петровна и подтолкнула Лидочку к двери, которую никто так и не догадался закрыть. И Лидочка послушно переступила порог собственной жизни.
Не сразу, но Лидочка разобралась, что ее унаследовала бабушка.
Бабушку звали – Галина Петровна, вы. Лидочка попробовала было вариант «бабушка Галя», но ей было отказано: во-первых, потому что звучит чересчур по-деревенски, во-вторых, можно подумать, что у тебя сто бабушек и ты не знаешь, к какой обратиться. Это правда – ста бабушек у Лидочки не было, да и дедушек тоже. Вернее, дедушка и бабушка были – жили в папимаминой спальне, и мамочка иногда снимала их со стены и ласково водила пальцем по черно-белому мужчине в кителе и по кудрявой женщине, положившей на мужнин капитанский погон легкую, полную, даже на вид веселую руку. У женщины были длинные бусы и ямочки на щеках, а у мужчины – усы насупленной щеточкой. А вот это, Барбариска, – говорила мамочка, – мои мама и папа, а твои – дедушка и бабушка. А где они? – спрашивала Лидочка, заранее, как в сказке, зная ответ и заранее радуясь этому, как радуется раз и навсегда положенному ходу вещей любой ребенок. Далеко-далеко отсюда, в одном чудесном и сказочном краю, – говорила мамочка грустно, – имея в виду не то рай, не то Дальневосточный военный округ, и заснеженный мост, с которого и нырнул задремавший за рулем грузовика несмышленый ушастый солдатик, прихватив в свои последние причудливые сновидения и продрогший в кузове взвод, и капитана, проголосовавшего на выезде из города Бикина, и сидевшую в кабине капитанову жену, которая даже мертвая прижимала к груди купленную в военторге настольную лампу под жарким солнечным абажуром.
А почему бабушка с дедушкой не едут к нам в гости? Лидочка нетерпеливо тянула мамочку за руку, как будто чувствовала, что нельзя слишком долго думать про ломающийся под колесами лед, про летящую навстречу черную, беззвучную от холода воду. Почему, скажи, почему? Потому что это очень далеко, Барбариска. А мы к ним поедем? Непременно, – серьезно обещала мамочка. – Сперва мы с папой, а потом и ты. Только это будет очень и очень нескоро. Через тысячу миллионов лет? У Лидочки даже дух захватывало от такой величественной цифры. И даже еще дольше! – обещала мамочка и вставала с пуфика, похожего на плюшевую клубничину на толстых ножках. А давай-ка пойдем и пышек с тобой напечем, вот что! Лидочка ликующе верещала, предчувствуя возню с мукой и свежеоткрытую банку варенья, и бабушка с дедушкой возвращались на стену. Честно говоря, на дедушку с бабушкой они были похожи мало.
Но Галина Петровна – Галина Петровна вообще не была похожа ни на кого!
Во-первых, она совершенно одна жила в огромной квартире, похожей на картинку замка в большой похрустывающей книжке сказок Шарля Перро.
Во-вторых, в квартире нельзя было бегать, прыгать и кричать. То есть – этого вообще больше было нельзя делать, но в квартире – особенно.
В-третьих, каждое утро приходила специальная женщина – Марьванна, которая переодевалась в фартук и прибиралась во всех комнатах с бездушной и молчаливой сноровистостью настоящего механизма. Мамочка, когда прибиралась, всегда сердилась или пела. Еще Марьванна готовила еду – каждый день другую, свежую, а остатки вчерашнего обеда или ужина переливала в специальные кастрюльки, которые назывались судки. Судки Марьванна уносила с собой. С Лидочкой она не разговаривала – как будто ее не было.
– А зачем Марьванне еда? – Лидочка не выдержала, все-таки спросила у Галины Петровны, хотя прекрасно знала и про любопытную Варвару, и про оторванный нос. Мамочка с папой не разрешали лезть с вопросами к чужим взрослым. Но если других, не чужих взрослых, больше не было, значит, спрашивать было, наверно, можно.
– Какая еда? – рассеянно удивилась Галина Петровна, оторвавшись от телевизора. – А-а-а… Эта. Не знаю, внукам, наверно, забирает.
Лидочка помолчала, соображая.
– А Марьванна – наша общая бабушка?
Галина Петровна окончательно вынырнула из художественного фильма «Браслет-2». Лошадь какая-то дурацкая. Совсем разучились кино снимать.
– С чего ты взяла, что Марья Ивановна – наша бабушка? И не ковыряй кресло. Испортишь.
Лидочка послушно перестала поглаживать бархатистую обивку. Марьванна приходила каждый день – готовила, убирала, застилала постели, стирала. Заботилась о Лидочке и Галине Петровне, как и положено бабушке. К тому же, как только что выяснилось, у нее были внуки, которым она носила то, что Лидочка с Галиной Петровной не доели. Следовательно, Галина Петровна и Лидочка тоже были внуки Марьванны, причем – самые любимые. Лидочка не видела в логической цепочке своих рассуждений ни единой дырки. Все было верно. Разве нет?
Галина Петровна раздраженно пожала плечами.
– Какой ерундой забита твоя голова! Марья Ивановна – моя домработница. Иди лучше почитай или порисуй. Ты читать хоть умеешь?
Лидочка обиженно сползла с кресла. Читать она умела. И очень давно. Между прочим, даже про себя!
Странно было другое: прежде Лидочка и понятия не имела, о том, что Галина Петровна вообще существует. Это было непонятно. Потому что или у тебя есть бабушка – пусть даже настенная, или у тебя бабушки нет. Конечно, можно было потребовать разъяснений у папы, но папа – хотя Галина Петровна и пообещала, что он скоро придет, – почему-то не возвращался. Лидочка смутно помнила, что в первую ночь, которую она провела у Галины Петровны (ей постелили на кожаном диване, живом и совершенно слоновьем на ощупь), папа был. Он, покачиваясь, стоял возле дивана на коленях и тоненько, как щенок, скулил, и Лидочка даже сквозь густые слои сна чувствовала его родной, теплый запах – чудесную смесь табака и одеколона, про который мамочка говорила, что он пахнет лавровым листом из супа, и даже звала иногда так папу – Лаврушка.
«Лаврушка», – пробормотала Лидочка, ворочаясь – подушка была непривычная. Слишком мягкая. Мамочка говорила, что спать на мягком – вредно. Папа испуганно замолчал. «Спи, доченька, спи, моя зайка, – зашептал он, невидимыми слепыми руками пытаясь нашарить Лидочку среди диванных отрогов. – Видишь, косички тебе никто на ночь не расплел, бабушка не догадалась, ты уж не сердись на нее, она научится, вот увидишь…»
Лидочка попыталась разлепить тяжелые ресницы – ничего не получилось. А где мама? – спросила она недовольным, лохматым со сна голоса, – маму позови… Папа помолчал, словно собираясь с силами, а потом вдруг уткнулся в Лидочку огромным, огненным лицом, так что она даже сквозь тонкую ткань пижамки почувствовала, как стучат и прыгают у него зубы.
– Прекрати истерику, Борис, – приказала из ниоткуда возникшая в дверном проеме Галина Петровна. Призрачно-белая ночная сорочка, затканный жесткими шелковыми драконами халат. – Ведешь себя, как баба.
Папа поднял голову, пижама на боку у Лидочки была насквозь мокрая от его слез.
– Ты всегда ее ненавидела, – сказал папа тихо. – Всегда.
Галина Петровна пожала плечами и исчезла, а потом исчез и папа, истаял в медленном ночном воздухе, когда Лидочка перевернулась на другой бок, не в силах больше противиться ласковому напору со всех сторон наплывающего сна…
Наутро папы нигде не было, и Лидочка долго слонялась по незнакомой квартире, шлепая босыми пятками, пока не набрела на Галину Петровну, которая стояла у окна в горячем табачном нимбе – мамочка никогда не курила. Папа курил, а мамочка нет.
– А где папа? – спросила Лидочка угрюмо.
Галина Петровна обернулась – сигарета у нее в пальцах была удивительная. Длинная.
– Уехал, – сказала она.
Лидочка помолчала, примеряя на себя эту невозможную судьбу.
– Я хочу домой, – сказала она.
– Теперь твой дом тут.
Это была неправда – и обе они, и Лидочка, и Галина Петровна, прекрасно это понимали. Но выбора не было. И Лидочка с Галиной Петровной начали жить вместе.
Первым делом Галина Петровна повезла Лидочку к врачу. В длинной белой машине с плавным названием «Волга». Причем Галина Петровна сама села за руль: и это было удивительно, потому что в прежней Лидочкиной жизни машины водили только ласковые дядьки с огромными заскорузлыми руками – таксисты. Мамочка еще всегда делала на их ногти круглые, возмущенные брови: демонстрировала Лидочке, что бывает, если не мыть руки перед едой. Ногти были черные, в трещинах и некультурных слоях. А автобусы вообще ездили сами по себе. Зато в автобусах можно было тайком сунуть нос в душную мутоновую полу чьей-нибудь шубы или потрогать за скрипнувший яркий подол чужую нарядную юбку. Автобусы Лидочка любила.
Галина Петровна заплатила за «Пуазон» триста рублей – триста! – больше, гораздо больше чем ежемесячная зарплата многих граждан огромной советской страны. Но чем больше тратишь, тем больше становится денег – это же очень простое и очень понятное правило. И потом, кто определит, сколько стоит унция счастья, в каких денежных единицах измерить звук, с которым лопнул стеклянистый целлофан, лопнул и сполз с зеленой, как будто даже малахитовой коробочки? Лилово-синий, округлый и гладкий, как молодая женская грудь, флакон. Прозрачная призма плотно притертой пробки. Галина Петровна провела прохладным, влажным горлышком флакона по собственному горячему пульсирующему горлу. Мед апельсинового дерева, малина, амбра, опопонакс и кориандр. Чтобы получить смолу опопонакса, растению Ferula Opoponax наносят смертельную рану. Слезы и кровь этой травы пахнут пряным, чистейшим ядом. Не думаю, чтобы в Совдепии еще у кого-нибудь были такие духи, – промурчала верная Норочка, тайная поставщица энской элиты, маленькая крыса больших фарцово-дипломатических путей. Триста полученных от Галины Петровны рублей она сунула в розовую полуоткрытую пасть своей щегольской сумочки – будто в лифчик, быстрым и сноровистым движением мелкой воровки, которое не вязалось ни с Норочкиным сложносочиненным, до вытачки и кокетки импортным нарядом, ни с ее протяжной небрежной повадкой ко всему привыкшей богатой дамы.