как правильно художник или художница в отношении женщины
Поиск ответа
| Вопрос № 300345 |
Здравствуйте! Корректно ли употреблять слово » писательница «? Спасибо!
Ответ справочной службы русского языка
Да, корректно. Это слово зафиксировано в словарях.
Ответ справочной службы русского языка
В деловой речи существует ряд наименований лиц мужского пола, к которым нет параллельных соответствий женского рода. К ним относятся:
Однако, несмотря на свободное образование подобных названий в форме женского рода, они используются не во всех стилях речи. Так, в официально-деловом стиле предпочтительно сохранять форму мужского рода, когда речь идет о номенклатурном наименовании должности; ср. в документе-справке: «А. В. Петрова работает лаборантом на кафедре физики» (в обиходной речи – лаборантка Петрова); «Л. И. Николаева является преподавателем английского языка» (в обиходной речи – преподавательница Николаева). Ср. бытовое: заведующая отделом Никитина и официальное: управляющий трестом Никитина.
Проверить интересующие Вас слова Вы можете в электронных словарях на нашем портале. Помета «разговорное» или отсутствие слова в словаре указывают на ограничения в словоупотреблении.
Ответ справочной службы русского языка
Все приведенные варианты правильны. Однако существуют некоторые стилистические ограничения на употребление слов женского рода. В официально-деловом стиле, когда речь идет о номенклатурном наименовании должности, рекомендуется сохранять форму мужского рода. Подробнее об этом можно прочитать в «Справочнике по русскому языку: правописание, произношение, литературное редактирование» Д. Э. Розенталя, Е. В. Джанджаковой, Н. П. Кабановой, в параграфе «Род названий лиц женского пола по профессии, должности и т. д.».
Ответ справочной службы русского языка
Подскажите пожалуйста, где правильно ставить ударение Анна ГАвальда или ГавАльда?
Спасибо,
Ответ справочной службы русского языка
Ответ справочной службы русского языка
Профессия«Работаю даже во сне»: Женщины о том, как осознали себя художницами
«Когда я рисую, это максимально я. Без этого всё прекрасно, но меня нет»
Граница между творческой деятельностью и любой другой профессией постепенно стирается, а стереотип о голодных художниках, кажется, остался в прошлом. Однако слово «художник» или «художница» до сих пор наделяется самыми разными смыслами и нередко произносится с апломбом, якобы не все могут позволить так себя называть. Мы решили расспросить наших героинь Катю Щеглову, Олю Австрейх и Катю Муромцеву о том, что значит быть художницей сегодня и как они пришли к этому слову в определении своей идентичности.
У меня очень странная первая специальность, я регионовед по Великобритании, а ещё была медиамененджером — работала продюсером на «Дожде» (признан Минюстом «иноагентом». — Прим. ред.) и запускала с Михаилом Зыгарем проект «1917. Свободная история». В тинейджерстве я рисовала в домашней мастерской у классной художницы Людмилы Григорьевой-Семятицкой, это были очень расслабленные антиакадемические уроки, где можно было свободно выражать себя в любых формах. Мы слушали музыку и рисовали свои впечатления, ходили на выставки и пытались вступить в диалог с увиденным. Мне всё это нравилось, и, кажется, неплохо получалось, но англоманство перевесило, так что я пошла учиться на иняз МГУ. Потом уехала доучиваться в Лондон, и меня отбросило на десять лет вообще в другую сферу.
Я много думала, как всё могло бы сложиться, если бы я продолжила заниматься искусством. Но в итоге поняла: то, что я получила так много крутого необычного опыта и знаний, что встретила настолько разных людей, сделало меня сильнее, дало интересную перспективу и восприятие мира. Поступив в универ, я почти не рисовала, но раз в год меня прорывало: я открывала книги и обсессивно срисовывала графику Анненкова и Шагала. Однажды мне так надоели стены в моей комнате, что я полностью обклеила их рисунками. Но меня никогда не хватало надолго, я спокойно возвращалась к учёбе, потом работе, думая, что только так оно и может быть, я же не художница.
Перелом случился в начале 2017 года, когда мне было двадцать восемь лет. У меня ушёл год, чтобы уволиться из офиса и начать новую жизнь. Я отчётливо помню, как лежала в ванне поздно вечером после работы и думала, что если срочно что-то не сделаю, то просто умру внутри. Я знала, что хочу рисовать, но не понимала как. Что рисовать? Какие материалы купить? Где? Как выбрать? Что с ними потом делать? Мне было страшно, мне нужен был проводник. Той же ночью я написала сообщение своей знакомой художнице Маше Сомик. Я видела в инстаграме, что она преподаёт детям. Умоляла сделать исключение и взять меня под опеку. Маша — очень чувственная, чуткая и эмпатичная художница — своими нежными руками вытянула меня, и всё, что казалось страшным, перестало быть таковым. Уже через полгода я сняла уголок в мастерской у друзей за пять тысяч рублей рядом с офисом, и с этого момента пути обратно не было. Почти сразу в этой же мастерской мы организовали выставку-инсталляцию. Я уволилась с работы.
Меня невероятно поддержал мой партнёр, а теперь уже муж. Мы подумали, как можем перегруппироваться без моей зарплаты, и дальше год я рисовала дома. С поддержкой семьи тоже повезло. Я довольно упёртый человек — думаю, они поняли, что тут уже без вариантов. Почти сразу я получила коммерческий заказ от подруги и бывшей начальницы Лены Кирюшиной, что задало довольно серьёзный и интенсивный тон в моей домашней мастерской. Я начала выкладывать работы в инстаграм, и на меня буквально посыпались заказы, чего я совершенно не ожидала. В 2019 году я поступила в магистратуру «Современная живопись» к Владимиру Дубосарскому, в школу дизайна НИУ ВШЭ, и это стало лучшим решением в моей художественной карьере. Про курс Дубосарского мне изначально рассказала мама, я не очень-то хотела идти, потому что мне казалось, что круче быть стопроцентной самоучкой. Но эти два года обучения радикально поменяли моё сознание. У меня были достаточно наивные представления о роли художника, арт-рынке, в целом о современном искусстве. Сейчас у меня более устойчивая психика, что не менее важно, чем стремление делать картины.
Современное искусство — это жест. И для меня быть художницей — это бесконечный перформанс разной интенсивности, диалог с собой, где ты и есть главный инструмент
Я почти сразу начала называть себя художницей. Хоть это было сложно и меня преследовал синдром самозванца, я понимала, что это принципиальный момент. Как корабль назовёшь, так он и поплывёт. Сначала это было робкое «Я хочу быть художницей», а закончилось уверенным «Я художница». Самое главное — верить в себя. На меня сильно повлиял мой куратор Владимир Дубосарский, который любит говорить, что художник — это судьба, а не хорошая картинка. К тому же я уже несколько лет взаимодействую с арт-сообществом, участвую в выставках и аукционах. Я получила опыт и более чёткое понимание того, как именно устроен арт-мир в России. Если коротко, то часто он похож на шоу-бизнес (но не всегда!).
Современное искусство — это жест. И для меня быть художницей — это бесконечный перформанс разной интенсивности, диалог с собой, где ты и есть главный инструмент. Конечно, это очень удобный модус существования, когда ты любые процессы своей жизни можешь перерабатывать через призму проектов. Но вечная саморефлексия в искусстве очень утомляет — как в себе, так и в других художниках. Важный челлендж сейчас — научиться отпускать своё эго и рисковать. Ещё для меня быть художницей и одиночество тесно связанные процессы. Мне, как Раку, очень нравится этот аспект.
От своих первых картин я почти не получала удовольствия, это было постоянное поле боя. Множество страхов и неуверенность в себе превращали каждый холст в эпохальную резню. Сейчас всё по-другому, потому что основные задачи решаются в голове, а не на холсте. Все вопросы к себе, а не к тому, как легла краска. Плохо получается — значит, плохо придумал, сжульничал сам с собой. Я научилась гораздо серьёзнее относиться к подготовительному процессу, вместе с этим пришло удовольствие от исполнения. Плюс я перешла от малой формы к монументальным размерам холстов, что больше подходит под мой тип личности и мою руку.
Многие ранние работы кажутся мне сейчас ужасно нелепыми, я буквально смотрю на них и думаю: «Что за детский сад?» Но это визуализация моего роста, разных этапов, увлечений и подражаний, экспериментов. Какие-то работы мне до сих пор очень важны эмоционально. Наверное, из ранних работ моя самая любимая — это #1 nightclubbing series. Первая картина, где я сделала то, что мне хотелось, после непрерывной череды работ на заказ. Сейчас каждая последняя работа становится любимой. Делаю я много, поэтому это бесконечный поток. Вот последняя. В целом я считаю, что картина не должна быть любимой, чтобы быть хорошей. А что такое «хорошо» или «плохо» в современном искусстве, никто не знает. Главное, чтобы была реализована твоя идея, в этом вся ценность. Остальное — дело вкуса.
Ещё я хотела бы выделить работу, которая получилась абсолютно стихийно. Без плана, на голых чувствах. Обычно я так не делаю. Она посвящена певице Sophie и стоит для меня особняком. Это мой памятник ей.
Не страдал — не гений! Художники и художницы в литературе
«Трудно переоценить, насколько сильно въелся в нашу плоть и кровь образ страдающего, больного, бедного и одинокого гения с искусством-любовницей. Романтическая концепция гениальности все еще живее всех живых, но в литературе и в жизни слышны и другие голоса»: искусствовед Дильшат Харман рассказывает о том, как писатели создавали (и поддерживали) миф о страдающем гении-художнике, как исключали даже теоретическую возможность женщины быть гением — и как постепенно это дискурс меняется.
Не страдал — не гений! Художники и художницы в литературе
В середине 1990-х пожилая, мало кому известная нью-йоркская художница Гарриет Бёрден начала эксперимент. На протяжении нескольких лет, договорившись с тремя художниками-мужчинами, она выставляла свои работы под их именами. Став творениями мужчин, они привлекли всеобщее внимание и пользовались значительным успехом. Об этой истории стало известно только через двадцать лет, после смерти Бёрден, когда были опубликованы ее дневники и свидетельства очевидцев.
Не удивляйтесь, что никогда не слышали об этом. В реальности не существовало ни Гарриет Бёрден, ни ее «масок», все это лишь сюжет романа Сири Хустведт «Пылающий мир» (2014 год). Но, в сущности, в ней нет ничего невероятного, и легко можно представить, что такое действительно произошло: ведь нам важно не только что говорят, но и кто говорит. Давно существует стереотип мужчины-гения, которого женщины вдохновляют или, наоборот, тащат в болото повседневности и быта — это «музы» и «жены», но не равноценные «творцы». Художник-мужчина, созданный по образу и подобию Божьему, сам творит вслед за Творцом. А женщина? Увы, у слова «творец» феминитива нет.
Художник должен много страдать
До сих пор, когда мы думаем о гениальных художниках, то представляем себе поглощенного творчеством мужчину, которому занятия искусством не оставляют места ни для семейной жизни, ни для нормальных человеческих отношений. В то же время считается, что для женщины важнее всего как раз семья и отношения с мужчинами, и уже потому область искусства, не терпящая соперничества, для нее закрыта. Обе эти предпосылки, в сущности, ложные, но именно на них вырастает образ художника в литературе XIX-XX веков.
У Эрнста Теодора Гофмана в повести «Мартин-Бочар и его подмастерья» (1819-21 гг.) к бочару Мартину нанимаются юноши Рейнхольд и Фридрих. Как думает Мартин, их влечет старое почтенное мастерство, но со временем обнаруживается, что все они вовсе не стремятся делать бочки, а пытаются таким образом добиться руки его дочери, Розы. И все-таки любовь не может противостоять их истинному призванию — Рейнхольд уезжает в Италию, чтобы стать настоящим художником, а кроткий, терпеливый Фридрих, мечтающий о создании ювелирных произведений, в конце концов говорит: «…сил моих больше нет… Невмоготу мне мерзкое ремесло, когда меня с неодолимой силой влечет к моему чудесному искусству» (пер. А.В.Федорова). Впрочем, для Фридриха — тоже ремесленника, хоть и рангом повыше — дело таки заканчивается свадьбой, а вот Рейнхольд, нарисовав портрет Розы, совершенно потерял к живой девушке интерес. Поздравляя друга, он говорит ему, что его ремесло легче сочетать с семейной жизнью, подразумевая, что живопись никак с ней не соединишь.
До сих пор, когда мы думаем о гениальных художниках, то представляем себе поглощенного творчеством мужчину, которому занятия искусством не оставляют места ни для семейной жизни, ни для нормальных человеческих отношений.
Читайте также
Для писателей-романтиков искусство и есть любовница художника, и оно же его госпожа. Пытаясь создать шедевр — женщину идеальной красоты — погибают старик Френхофер у Бальзака («Неведомый шедевр» 1832 года) и Клод Лантье у Эмиля Золя в романе «Творчество» (1868 г.). Один богат и успешен, другой нищ и безвестен, но оба полностью поглощены своей работой, и, когда в конце концов оказывается, что она не удалась, они умирают: Френхофер сжигает все свои картины и умирает от отчаяния, Лантье вешается в мастерской. Им не важны земные богатства и любовь земных женщин, ведь они оказались бесплодными, не выполнили свою задачу — быть творцами, добиться создания совершенного творения. Кристина, жена Лантье, упрекает мужа в том, что он любит ее нарисованную больше ее живой, и для Золя в этом и состоит горькая правда жизни гения. Занятия живописью и создание идеальных женщин на холсте заменяют художникам настоящих, земных женщин.
По той же причине неприятен художнику Михайлову из толстовской «Анны Карениной» (1873-1877 гг.) дилетантизм Вронского: «Нельзя запретить человеку сделать себе большую куклу из воска и целовать ее. Но если б этот человек с куклой пришел и сел пред влюбленным и принялся бы ласкать свою куклу, как влюбленный ласкает ту, которую он любит, то влюбленному было бы неприятно. Такое же неприятное чувство испытывал Михайлов при виде живописи Вронского; ему было и смешно, и досадно, и жалко, и оскорбительно».
Творец выше обывательской жизни
Настоящий гений не может вести ту же жизнь, что и мы, обыватели. «Гений» Теодора Драйзера (1915 г.) и «Луна и Грош» Сомерсета Моэма (1919 г.) рассказывают нам о страданиях, которые испытывает настоящий художник, когда его пытаются втиснуть в рамки обычной карьеры и семейной жизни. У Драйзера Юджин Витла для того, чтобы писать шедевры, непременно должен быть свободным от семейных обязательств и вступать во все в новые и новые романтические отношения, подпитывающие его талант. У Моэма Чарльз Стрикленд (чьим прототипом был Поль Гоген) бросает свою скучную добропорядочную жизнь, жену и детей не ради разгула и любовниц, а ради того, чтобы предаться живописи. Необходимость творить заставляет настоящего художника разрушать и жизнь тех, кто любит его, и свою собственную.
Даже когда гениальный художник любит кого-то, сама судьба препятствует счастливым отношениям. Так происходит с Винсентом Ван Гогом в биографическом романе Ирвинга Стоуна «Жажда жизни» (1934 год). Основанный на переписке братьев Винсента и Тео, текст выстраивает убедительную картину того, как несчастный, ищущий свой путь, не достигший успеха, не создавший семьи, душевнобольной человек оказывается гениальным художником. Образ «страдающего художника» сделал книгу невероятно популярной: по ней был снят фильм, ее перевели на множество других языков, и с 1961 года миллионы советских, а затем и российских читателей именно с ее помощью впервые знакомились с образом гения, который должен быть одинок и несчастен, а иначе грош цена его творениям.
Читайте также
Женщина не может быть гениальным художником
Можно ли создавать гениальные произведения, если ты не страдал и не положил всю свою жизнь на алтарь искусства? И что делать, если ты хочешь творить, но при этом ты женщина?
Ответ на второй вопрос для первых авторов, писавших о женщинах-художницах, был довольно очевиден: заняться семьей, и все пройдет. Одна из первых художниц в западноевропейской литературе — Хелен, героиня «Незнакомки из Уайлдфелл-Холла» (1847 год) Энн Бронте. О ее муках и сомнениях мы ничего не знаем, она просто-напросто пишет картины, чтобы заработать себе на жизнь. Занятия живописью становятся для нее способом обеспечить независимость, и, когда практическая нужда в них отпадает, про картины забывают и героиня, и автор романа — счастье для Хелен состоит не в создании шедевров, а в том, чтобы выйти замуж за любимого.
Можно ли создавать гениальные произведения, если ты не страдал и не положил всю свою жизнь на алтарь искусства? И что делать, если ты хочешь творить, но при этом ты женщина?
Читайте также
Похожая история происходит с Эми Марч, одной из героинь культовой книги Луизы Мэй Олкотт «Маленькие женщины» (1868 год). В первой части книги мы узнаем, что девочка любит живопись, постоянно рисует, и сестры называют ее «Маленький Рафаэль». Во второй (на русском она вышла отдельной книгой «Хорошие жены») разворачивается следующая история: Эми берет уроки рисования и много и упорно рисует с натуры, «твердо веря, что со временем обязательно создаст нечто заслуживающее названия „высокое искусство“» (перевод Л. Батищевой). Когда тетя берет ее с собой в Европу, Эми говорит сестрам, что ее гений либо проявится в Риме, либо она вернется домой и начнет зарабатывать уроками рисования. В Италии она действительно приходит к выводу, что обладает талантом, но не гением, а так как заурядной художницей ей быть не хочется, то решает больше и не пытаться. Спокойно отказавшись от своих мечтаний, она выходит замуж. Олкотт допускает возможность того, что и женщина может быть гением, но отсутствие гениальности — то, что для Лантье и Френхофера стало страшнейшей трагедией — для Эми Марч скорее облегчение.
Желание творить и «женское предназначение»
В полную силу этот конфликт между желанием творить и женским предназначением разворачивается в романе шведской писательницы Сигрид Унсет «Йенни» (1911 год). Главная героиня — Йенни Винге, норвежская девушка из бедной семьи, которая, получив небольшое наследство, едет в Италию учиться живописи. В Риме она совершенно счастлива, работает и ведет разумный образ жизни, однако, когда за ней начинает ухаживать молодой земляк Хельге, все идет прахом. Дело в том, что, по мнению Унсет (разделяемому многими ее современниками и современницами), женщина не может жить без любви и ласки, и истинное ее предназначение — дарить счастье окружающим. Йенни отдается мужчине, не любя его, потому что это сделает его счастливым, а от ее творений никто особенного удовольствия не получает: «Наверное, никто не испытывал такого наслаждения, глядя на ее произведения, какое она испытывала, работая над ними. А между тем это наслаждение не было настолько велико, чтобы она находила в нем удовлетворение» (пер. О. Г. Жданко). Поставив чужие чувства и нужды выше своих, Йенни теряет способность к художественному творчеству и погибает.
По мнению Унсет (разделяемому многими ее современниками и современницами), женщина не может жить без любви и ласки, и истинное ее предназначение — дарить счастье окружающим.
Читайте также
Заметим, что никто из мужчин-художников в романах XIX-XX вв. не ставил своей главной целью счастье или наслаждение зрителей. Михайлов в «Анне Карениной» и Френхофер в «Неведомом шедевре» радуются, когда им удается воплотить свои замыслы и когда зрители понимают их, но они не будут жертвовать собой, чтобы сделать публику счастливой.
В романе Унсет можно распознать уже знакомую нам идею: у художницы может быть только один господин. Нельзя одновременно и любить мужчину и принадлежать ему, и любить искусство и принадлежать ему. Интересно, что в романе показывается судьба — и довольно благополучная — подруги Йенни, художницы Франчески, которая выбрала мужчину и семейную жизнь. Поначалу ей было тяжело, поскольку она не привыкла заниматься хозяйством (а подразумевается, что именно она взяла на себя эти хлопоты) и подчиняться мужу, но затем ее жизнь наладилась, и в конце книги она совсем не занимается искусством, счастливо растворившись в семейной жизни. Альтернативной судьбы женщины, выбравшей живопись, автор не показывает.
Жертвы ради искусства
Напрашивается вывод: если женщина все-таки хочет заниматься искусством и претендует на гениальность, ей следует, как и мужчине-гению, забыть о семье и хозяйственных заботах. Свободная, ведущая богемный образ жизни художница встречается во многих романах. Это и Генриетта из «Лощины» Агаты Кристи (1946 год), и Эва из «Глаза Эвы» Карин Фоссум (1995 год), и Вера из повести Дины Рубиной «На солнечной стороне улицы» (2006 год). Все они поглощены искусством и совсем не думают о том, как доставить счастье и удобства другим людям, то есть повторяют в своей жизни образ мужчины-гения.
Эва с тоской думает о том, что ей нельзя тратить все деньги на краски, как Ван Гогу («у нее был ребенок с неуемным аппетитом, а у голландца детей не было» — пер. Т.А. Арро), а Генриетта ощущает свою неполноценность, когда вместо того, чтобы скорбеть по умершему, начинает размышлять, как выполнить статую «Скорбь». В повести той же Рубиной «На Верхней Масловке» (1990 год) свободная от мыслей о быте, не требующая удобств старуха-скульпторша Анна Борисовна (персонаж основан на реальном прототипе — скульпторше Нине Нисс-Гольдман) представляет собой парную фигуру такому же не способному думать о «бытовом мусоре» гениальному художнику Матвею. Но и у той, и у другого есть люди, взявшие на себя заботу о чистых рубашках, горячей еде и финансовом планировании, причем в случае Анны Борисовны это делает мужчина.
Напрашивается вывод: если женщина все-таки хочет заниматься искусством и претендует на гениальность, ей следует, как и мужчине-гению, забыть о семье и хозяйственных заботах.
Читайте также
Роман Вениамина Каверина «Перед зеркалом» (1972 год), основанный на письмах художницы Лидии Никаноровой, которую писатель превратил в Елизавету Тураеву, характерным образом изменил судьбу реальной женщины, чтобы втиснуть ее в эту модель. В то время как настоящая Никанорова счастливо жила в эмиграции со своим мужем (тоже художником), беря коммерческие заказы и одновременно участвуя в более серьезных выставках, то свою героиню Каверин заставляет уйти от мужа, отказаться от выгодных заказов, жить в нищете и сосредоточиться на «настоящем» творчестве. Только тогда, по его замыслу, она смогла стать настоящим художником. И если желание вернуться в СССР, приписанное Кавериным художнице, можно объяснить идеологическими причинами, то ее уход от мужа и нищета — попытка применить к женщине стереотип страдающего мужчины-гения.
Итак, гениальная художница — явление еще более редкое, чем гениальный художник. Если такие вообще бывают, то они должны в обязательном порядке выделяться из общей массы своей нищетой, презрением к внешним условностям, быть одинокими или испытывать сложности в личной жизни — а еще лучше все сразу! Но самое главное — это как можно больше походить на мужчин.
Гарриет Бёрден, с которой я начала этот текст, прожила счастливую жизнь и никогда не переставала работать в мастерской. Но для нее недостаточно, как для Лили Бриско, героини романа Вирджинии Вулф «На маяк» (1927 год), просто закончить свою работу, выразить то, как ей явилось окружающее. Нет, она хочет, чтобы ее действительно, по-настоящему увидели и признали как художницу. А окружающие видят в ней богатую вдову, хорошую мать и бабушку, бывшую жену знаменитого коллекционера. Мир не видит в ней творца, и, пылая от этой несправедливости, художница сгорает от болезни, так и не признанная при жизни.
Стереотипы постепенно разрушаются?
Трудно переоценить, насколько сильно въелся в нашу плоть и кровь образ страдающего, больного, бедного и одинокого гения, с искусством-любовницей. Часто жизнь реального художника соответствует ему (хотя бы частично, как, например, у Рембрандта или Гойи). Но далеко не всегда: Веласкес и Рубенс были успешными дипломатами, Брейгель и Дюрер — добропорядочными бюргерами, а Венецианов и Репин — любящими мужьями. Романтическая концепция гениальности все еще живее всех живых, но в литературе и в жизни слышны и другие голоса — и рядом с биографией Ван Гога можно поставить книгу Мари Дарьесек «Быть здесь — уже чудо», рассказывающую о Пауле Модерзон-Беккер, женщине, которая не хотела выбирать между искусством и жизнью.