за что был арестован гумилев
akostyuhin
akostyuhinЖурнал Александра Костюхина
В начале сентября 1921 года Петроградская ГубЧК опубликовала постановление о расстреле участников «Таганцевского заговора». В документе была указана дата 24 августа, однако в 2014 году исследователи установили, что фигуранты дела были расстреляны в ночь на 26 августа. Среди них был один из главных поэтов Серебряного века Николай Гумилев. «Газета.Ru» рассказывает о том, как он примкнул к заговорщикам, какие события предшествовали аресту и казни лидера акмеистов, любимца женщин и опытного охотника.
Вернувшись в Петроград из своего европейского путешествия в 1918 году, Николай Гумилев обнаружил, что и общественная жизнь, и его собственная претерпели кардинальные изменения — брак с Анной Ахматовой окончательно разладился, отношения в творческой среде обострились, а политическая ситуация в стране вступила в неразрешимый конфликт с его монархистскими взглядами.
Эмигрантская писательница Ирина Кунина вспоминала, как во время одной из их совместных прогулок произошло событие, которое во многом определило дальнейшую судьбу Гумилева:
«На нас налетел оголтело орущий мальчишка-газетчик. Слов мы не разобрали, и только когда он заорал, вторично промчавшись мимо нас, расслышали: «Убийство царской семьи в Екатеринбурге!»… Гумилев рванулся и бросился за газетчиком, схватил его за рукав, вырвал из его рук страничку экстренного выпуска. Он был бел и, казалось, еле стоял на ногах…» Прочитав сообщение, Гумилев перекрестился и «только погодя, сдавленным голосом, сказал: «Царствие им небесное. Никогда им этого не прощу».
Гумилеву удалось устроиться в издательство «Всемирная литература», открытое Максимом Горьким, чтобы оказавшаяся в затруднительном положении творческая интеллигенция могла хотя бы как-то зарабатывать себе на жизнь. Новые сборники — «Шатер» и «Огненный столп» — нашли признание критики, многие называли их высочайшей точкой развития Гумилева как поэта и говорили об открывавшихся широчайших возможностях. Однако и его антибольшевистские выходки становились все опаснее.
«Раньше о политических убеждениях Гумилева никто не слыхал. В советском Петербурге он стал даже незнакомым, даже явно большевикам открыто заявлять: «Я монархист». Гумилева уговаривали быть осторожнее. Он смеялся: «Большевики презирают перебежчиков и уважают саботажников. Я предпочитаю, чтобы меня уважали», — приводил его слова позднее поэт Георгий Иванов.
Из публикации филолога Валерия Сажина в журнале «Даугава» от 1990 года следует, что зимой 1920-1921 годов Гумилев попросил бывшего эсера Лазаря Бермана свести его со своими товарищами. Поэт хочет «послужить России» — и под его напором Берман сдается. На конспиративную встречу с заговорщиками Гумилев приходит в «известной всему Петрограду» оленьей дохе, чем полностью себя выдает.
Любимая ученица Гумилева, поэтесса Ирина Одоевцева, вспоминала позднее о подозрительном поведении своего наставника. В один из вечеров он остановился перед подъездом незнакомого дома и попросил подождать ее, пока он «только зайдет за револьвером».
«Я не верила ему, и мне совсем не было страшно за него. Он скоро возвратился, похлопывая себя по боку. «Достал, ну, идемте! Только не проболтайтесь! Ведь это и для вас опасно». Да, я знала, это очень опасно. Опасно даже играть в заговорщиков. И, конечно, никому не рассказала о «заходе за револьвером», — писала она в своих воспоминаниях.
К показному неприятию большевистского строя добавлялась присущая поэту безрассудность и неосторожность, которые делали ему честь в бою и на охоте, но ставили в слабое положение в послереволюционной России. В другой раз, вспоминала Одоевцева, во время обсуждения Вовенарга и Ларошфуко в кабинете Гумилева она автоматически просматривала ящики его письменного стола, потому что «не умела сидеть спокойно».
Ящик оказался «туго набит пачками кредиток». От неожиданности она воскликнула и громко удивилась тому, что ее учитель оказался богачом. Однако Гумилев с треском задвинул ящик, едва не прищемив пальцы своей ученице. В ответ на ее извинения он объяснил, что участвует в заговоре — и эти деньги нужны его ячейке «для спасения России».
«Вы ни в чем не виноваты. Виноват я, что не запер ящик на ключ. Ведь мне известна ваша манера вечно все трогать». Он помолчал немного и продолжал, уже овладев собой: «Конечно, неприятно, но ничего непоправимого не произошло. Я в вас уверен. Я вам вполне доверяю», — отметил он.
Любые попытки переубедить себя он встречал холодным сарказмом. Поэт был уверен, что его не тронут в силу известности и его осторожности. Однако позднее Одоевцева рассказывала об еще одном эпизоде, говорившем скорее о неаккуратности Гумилева как заговорщика.
Перед переездом с Преображенской в Дом искусств поэт перелистывал все книги у себя дома. После расспросов он объяснил, что ищет черновик кронштадтской прокламации, который нельзя было оставлять в пустой квартире. Одоевцева, уже забывшая к тому моменту его слова об участии в заговоре, решила уточнить — уверен ли Гумилев, что положил такой важный документ в книгу, в ответ на что услышала:
«В том-то и дело, что совсем не уверен. Не то сунул в книгу, не то сжег, не то бросил в корзину для бумаг. Я с утра тружусь, как каторжник, — все ищу проклятый черновик»
Допрос вел следователь по фамилии Якобсон, рассказы о котором соответствуют мифологизированному сегодня образу чекиста-интеллектуала. Для петербургского отделения ЧК дело Таганцева было возможностью продемонстрировать свои силы и самостоятельность. На тот момент методы работы органов еще не были отточены на тысячах поддельных дел, поэтому их сотрудники шли на ухищрения, чтобы достигнуть своего.
«Допросы Гумилева более походили на диспуты, где обсуждались самые разнообразные вопросы — от «Принца» Макиавелли до «красоты православия». Следователь Якобсон, ведший таганцевское дело, был, по словам Дзержибашева, настоящим инквизитором, соединявшим ум и блестящее образование с убежденностью маньяка», — писал Георгий Иванов.
Поэт и издатель Николай Оцуп позднее рассказывал, что после ареста Гумилева его ученики и ученицы стали каждый день носить ему передачи. Когда очередную передачу не приняли, они принялись искать поэта, однако уже скоро узнали о его судьбе:
«Вечером председатель Чека, принимавший нашу делегацию, сделал в закрытом заседании Петросовета доклад о расстреле заговорщиков: проф. Таганцева, Гумилева и других. В тот же вечер слухи о содержании этого доклада обошли весь город».
Судьба Гумилева, расстрелянного советской властью за участие в заговоре, стала причиной, по которой он дольше всех прочих классиков Серебряного века шел к читателю. История расстрелянного на заре коммунистической власти поэта породила множество легенд вокруг его смерти.
Как отметил биограф Гумилева Валерий Шубинский в своей книге «Зодчий», часть из легенд о поэте была придумана на волне «оттепели» 1960-х годов. Некоторые из таких апокрифов, впрочем, являются не выдумкой, а настоящими рассказами о казнях других людей (как, например, слова Ленина ««Мы не можем целовать руку, поднятую против нас», которые вспоминал один из секретарей Луначарского, могли относиться к одному из осужденных по делу профессоров-естественников).
По словам Шубинского, настоящим последним текстом Гумилева была надпись, нацарапанная на стене его камеры №7 на Шпалерной, которые запомнил филолог Стратановский: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Н. Гумилев».
Неустановленным остается и место расстрела. О том, как именно он умер, как держался и что говорил, тоже ходит множество ярких легенд, показывающих «белого поэта» несгибаемым героем, сверхчеловеком, смеющимся в лицо смерти.
Эти легенды всегда рассказываются со слов очевидцев, которыми могли быть только его палачи. И если хоть какие-то из этих рассказов — правда, то их можно считать своеобразным признанием большевиками поэта, который хотел добиться «уважения» своих врагов.
100 лет назад был арестован Николай Гумилев
Николай Гумилёв, 1921 год
Фото из следственного дела
Даже по меркам Серебряного века Николай Гумилев слыл необычным человеком: он не только поэт, прозаик, переводчик, литературный критик, создатель школы акмеизма, но и путешественник, исследователь африканского материка, совершивший в 1909 и 1913 году две успешные экспедиции в Восточную и Северо-Восточной Африку, доставивший в Кунсткамеру — Музей антропологии и этнографии Санкт-Петербурга — богатейшую коллекцию, включающую свыше сотни этнографических предметов, картины эфиопских художников — тогда, впрочем, Эфиопию называли еще Абиссинией — и множество стеклянных негативов, полученных как самим Гумилевым, так и его племянником Николаем Сверчковым. Это одна из самых ранних серий этнографических снимков с территории Восточной Африки, сделанных еще до начала интенсивных контактов с европейцами и содержащих бытовые сценки, жителей, их одежду, жилища, архитектуру, бытовую утварь, а также образцы письменности и пейзажи.
Еще одна романтическая ипостась Гумилева — храбрый и всегда верный своему долгу офицер. Многие поэты того времени, проникшись патриотическим духом, слагали военные стихи, однако реально на фронт Первой мировой из «литературной тусовки» почти никто, кроме Гумилева, не попадал.
В октябре 1914 года в качестве добровольца воевал в Восточной Пруссии, в ноябре — на территории Царства Польского, участвовал в боях за польский Петроков, награжден за ночную разведку Георгиевским крестом 4-й степени. Самые тяжкие военные испытания на долю Гумилева выпали в Волыни в 1915 году, где 6 июля он попал под масштабную атаку неприятеля. Его подразделение героически удерживало позиции до подхода пехоты, и Гумилев лично вынес один из спасенных пулеметов, за что получил свой второй Георгиевский крест 3-й степени, которым чрезвычайно гордился.
В апреле 1917 года он был награжден еще и орденом Святого Станислава 3-й степени. Все это прерывалось порой тяжелыми болезнями, переводами в другие части, кратковременным участием в литературной жизни Петрограда и, наконец, пребыванием в составе русского экспедиционного корпуса в любимом им Париже, куда он отправился через Швецию, Норвегию и Англию, знакомясь по дороге со знаменитостями вроде поэта Уильяма Батлера Йейтса и писателя Гилберта Честертона. В Париже поэт завел отношения с дочерью известного хирурга Еленой дю Буше, а позже лично участвовал в подавлении мятежа разложившейся армии, когда многих солдат депортировали в Петроград, а из оставшихся сформировали более-менее боеспособную бригаду.
Его знаменитая жена, поэтесса Анна Ахматова, по понятным причинам относилась ко всем этим геройствам несколько иронично и вот так описывала их в стихах маленькому сыну Льву — будущему создателю пассионарной теории этногенеза:
Долетают редко вести
К нашему крыльцу.
Подарили белый крестик
Твоему отцу.
После революции Гумилев принял активное участие в проектах издательства «Всемирная литература», возглавил правление Союза Поэтов, сменив на этом посту самого Александра Блока, печатал поэтические сборники, поддерживая тем самым начинания Максима Горького, но никогда не скрывал своих монархических взглядов и даже публично, со сцены на поэтических вечерах, в ответ на вопросы из зала про свои политические убеждения громогласно заявлял: «Я убежденный монархист».
Он был почему-то наивно убежден в «джентльменской сущности» большевиков и, по словам Осипа Мандельштама, так излагал свое кредо: «Я нахожусь в полной безопасности, я говорю всем открыто, что я монархист. Для них самое главное — это определенность. Они знают это и меня не трогают». Понятно, что такое положение вещей не могло длиться бесконечно.
В 1992 году Прокуратурой и Следственным управлением РФ установлено, что «ПБО, ставившей целью свержение советской власти, как таковой не существовало, она была создана искусственно следственными органами из отдельных групп спекулянтов и контрабандистов, занимавшихся перепродажей денег и ценностей за границей и переправкой людей, желавших эмигрировать из России, а уголовное дело в отношении участников организации, получившей свое название только в процессе расследования, было полностью сфальсифицировано».
Наряду с «членами ПБО» по «оперативным соображениям» были арестованы некоторые бывшие члены кадетской партии, в связи с чем Максим Горький обращался в Петроградскую ЧК и непосредственно к Ленину с многочисленными ходатайствами, ряд которых возымел некоторое действие: заслуженные профессора и академики были отпущены и еще долгие годы исправно служили советской власти. Всего в 1921 году ВЧК были арестованы 833 человека, освобождены 448.
Вторая нерешенная загадка касается участия или неучастия в заговоре собственно Николая Гумилева. На версии полноценного участия поэта в заговоре парадоксальным образом сходится как официальная советская историография, так и биографы из числа белоэмигрантов, призывающие не относиться снисходительно к убеждениям и поступкам людей, отказавшихся быть простыми случайными жертвами. В виновности Гумилева не сомневался Максим Горький, не пожелавший защитить своего сотрудника. В письме Ромену Роллану 1928 года он писал: «Гумилева расстреляли как участника политического заговора, организованного неким Таганцевым». Широко известна также реакция Ленина, лично одобрившего расстрел и отказавшегося вычеркнуть из расстрельного списка Гумилева: «Мы не можем целовать руку, поднятую против нас».
Но по сути следователь Якобсон, который занимался делом 35-летнего Гумилева, так и не добился от него признания в заговоре. А за убеждения, которых Гумилев не скрыл и на этот раз, вообще-то не судят. В отличие от того же профессора географии Владимира Таганцева, по фамилии которого «заговор» и получил свое наименование, Гумилев не назвал ни одного имени. По некоторым свидетельствам Таганцев начал подписывать бумаги и перечислять имена спустя полтора месяца после своего ареста, случившегося еще в июне: в ответ на письменное обещание, своеобразный договор — провести открытый процесс и не расстреливать участников заговора, он назвал и имя Гумилева, но арестован Гумилев был еще до признания Таганцева, в ночь с 3 на 4 августа 2021 года, вероятно, по каким-то более ранним доносам. У него нашли в столе деньги, 200 тысяч советских рублей, происхождение которых и предназначение — на прокламации — он не отрицал. Не исключено, что Гумилева, открытого монархиста, пытались как-то привлечь к деятельности белоэмигрантских организаций, но дальше общих разговоров и невнятных обещаний все это так и не пошло.
Владимир Набоков считал, что финал предопределило само бесстрашие поэта, взбесившее палачей. Уже в старости, в 1970-х, он признавался в стихах:
Как любил я стихи Гумилева!
Перечитывать их не могу,
но следы, например, вот такого
перебора остались в мозгу:
«…И умру я не в летней беседке
от обжорства и от жары,
а с небесной бабочкой в сетке
на вершине дикой горы».
Спасти Гумилева пытались многие, в том числе Михаил Лозинский и Николай Оцуп, а более значимым усилиям помешало еще и то, что мало кто верил в неизбежность расстрела. 24 августа появилось постановление Петроградской ГубЧК о немедленном расстреле «заговорщиков», в том числе Гумилева, однако, как выяснилось совсем недавно, сам расстрел состоялся лишь в ночь на 26 августа. Возможно, одной из задач постановления было «прощупать почву» и выяснить, насколько велико может быть общественное возмущение, не будет ли оно грозить реальными беспорядками.
Еще одним штрихом, удачно ложившимся в образ поэта-визионера, стало его знаменитое предсказание о «Рабочем, отливающем пулю», сделанное еще в 1916 году:
Пуля, им отлитая, просвищет
Над седою, вспененной Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.
Между тем даже место гибели и место захоронения Гумилева остаются под вопросом. Анна Ахматова считала местом казни окраину Петербурга в стороне района Пороховых. Другие версии упоминают долину реки Лубьи во Всеволожске, где на берегу возле моста сейчас установлен памятный крест, либо Ковалевский лес в районе арсенала Ржевского полигона, у изгиба той же реки Лубьи (там тоже установлен крест-кенотаф), либо наконец район пристани «Лисий Нос» за пороховыми складами, где ранее располагалась железнодорожная станция «Раздельная», использовавшаяся в качестве места расстрелов.
Как шили дело против поэта Николая Гумилева
Изучая это дело, пребываешь в недоумении: поэта не за что было лишать жизни и объявлять врагом советской власти! В деле есть лишь одно свидетельское показание, но и оно почти ничего не доказывает. Может быть, была антисоветской поэзия ГУмилева? Нет, она не могла быть причиной ареста. Как выясняется, к печальному концу поэта подвели люди, которые хорошо знали его самого и его творчество…
Напрашивается вопрос: чем Николай Гумилев мог помешать советской власти? Ведь одним из главных принципов того направления, которое поэт основал в литературе (акмеизм), была аполитичность, отстраненность от социальных проблем. Гумилев не стремился писать о государственном устройстве, не говоря уж о том, чтобы анализировать его «плюсы» и «минусы».
Посмотрите, как далек от реальности, загадочен и причудлив мир, созданный Николаем Гумилевым, например, в стихотворении «Лес»:
В том лесу белесоватые стволы
Выступали неожиданно из мглы,
…
Под покровом ярко-огненной листвы
Великаны жили, карлики и львы,
…
Только раз отсюда в вечер грозовой
Вышла женщина с кошачьей головой,
Но в короне из литого серебра,
И вздыхала, и стонала до утра…
Где здесь политика? Где недовольство советской властью, за которое в послереволюционное время наказывали поэтов? Такое недовольство в принципе не могло проявиться в поэзии Гумилева, так как действительность его не интересовала. Его манили далекие, экзотические и фантастические миры.
А может быть, именно этой своей отстраненностью от общественной жизни и скомпрометировал себя поэт? Ведь после революции, чтобы считаться благонадежным элементом, мало было не писать ничего плохого о власти пролетариата. Нужно было восхвалять ее. Если поэт не делал этого, значит, он — потенциальный враг!
Так можно было сказать о Гумилеве. Дворянин по происхождению, он не только не восхвалял новую власть, но и заявлял, что хочет быть немного иностранцем. В те времена это звучало как вызов. И вызов был принят. ЧК начало «шить дело» против Гумилева, в его поэзии искали опасно-мятежные нотки. Например, такие строки для ЧК могли звучать как мятежные, опасные, угрожающие:
Я конквистадор в панцире железном,
Я весело преследую звезду,
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду.
…
Я пропастям и бурям вечный брат,
Но я вплету в воинственный наряд
Звезду долин, Лилею голубую.
Но дело не только в стихах. К печальному концу Гумилева прямо или косвенно приближали реальные люди, которые его окружали. Кто и как именно? В чем собственно обвинили поэта?
Поэта обвинили в участии в «Таганцевском заговоре». Приговор — расстрел
Николая Гумилева арестовали 3 августа 1921 года, как одного из 61 участников заговора, а уже 21 августа вынесли приговор — расстрел. Через три дня приговор привели в исполнение.
Насколько это было ужасно, описывала газета «Революционное дело»:
«Расстрел был произведен на одной из станций Ириновской железной дороги. Арестованных привезли на рассвете и заставили рыть яму. Когда яма была
наполовину готова, приказано было всем раздеться. Начались крики, вопли о помощи. Часть обреченных была насильно столкнута в яму, и по яме была
открыта стрельба. На кучу тел была загнана и остальная часть и убита тем же манером. После яма, где стонали живые и раненые, была засыпана землей».
Позже бывшая жена Гумилева Анна Ахматова и биограф поэта Павел Лукницкий установили, где находится это злополучное место. Станция Ириновской железной дороги оказалась Бернгардовкой, которая располагается недалеко от Санкт-Петербурга.
В чем конкретно выражалось преступное участие Гумилева в заговоре? Сколько не перечитывай обвинительное заключение, не ясно
За какие же деяния жестоко расправились с поэтом? В чем его чудовищная вина? В поисках ответа давайте обратимся к самому главному, итоговому документу следствия — обвинительному заключению (лист № 102 в деле Гумилева). Приведем его полностью, без купюр:
Поразительно: следователь не знал отчества поэта. Как видите, в начале обвинительного заключения оно указано неверно. Правда, слово «Станиславовича» зачеркнуто чернильной ручкой и сверху написано правильное — «Степановича».
В конце заключения стоит лишь подпись следователя Якобсона. Он расписался не ручкой, а синим карандашом. Второй подписи — оперуполномоченного ВЧК — и вовсе нет.
Какая чудовищная небрежность в оформлении документа, на основании которого человека лишают жизни! Эта небрежность, впрочем, отражает и то, как скоропалительно и бездумно выносились приговоры, как поверхностно велось следствие и насколько безосновательны выводы. Следствие было, по сути, лишь никому не нужной формальностью.
Еще одно удивляет: следователь говорит, каким должно быть решение по делу, хотя это прерогатива суда. Свою же непосредственную задачу — добросовестно и качественно провести расследование и сделать объективные выводы о наличии состава преступления — следователь не выполнил.
В обвинительном заключении не приводится ничего конкретного. Есть только фразы «утверждал курьеру финской Контрразведки…, что … связан с группой интеллигентов, …которая в случае выступления готова выйти на улицу для активной борьбы с большевиками», «желал бы иметь в распоряжении некоторую сумму для технических надобностей», «взял на себя оказать активное содействие в борьбе с большевиками и составлении прокламаций контрреволюционного характера…».
Но все это — лишь намерения, причем и они не подтверждены. А где страшные преступные деяния, за которые поэта лишили жизни? Все-таки хочется знать: составлял или не составлял Гумилев прокламации? Вывел поэт интеллигенцию на улицу? Как следует из обвинительного заключения, ничего этого Николай Гумилев не делал.
Все обвинение строится лишь на одном свидетельском показании — профессора Таганцева. Давайте проанализируем и его.
Единственный свидетель в деле Гумилева утверждал: поэт придерживался советской ориентации и антисоветских прокламаций не писал
Читая показания В. Таганцева, диву даешься, насколько они расходятся с обвинительным заключением. Следователь Якобсон явно притянул за уши слова профессора. Но обо всем по порядку.
Вот что сказал один единственный свидетель по делу Гумилева:
«Поэт Гумилев после рассказа Германа обращался к нему в конце ноября 1920 г. Гумилев утверждает, что с ним связана группа интеллигентов, которой он может распоряжаться, и в случае выступления согласился выйти на улицу, но желал бы иметь в распоряжении для технических надобностей некоторую свободную наличность. Таковой у нас тогда не было. Мы решили тогда предварительно проверить надежность Гумилева, командировав к нему Шведова для установления связей.В течение трех месяцев, однако, это не было сделано. Только во время Кронштадта Шведов выполнил поручение: разыскал на Преображенской ул. поэта Гумилева, адрес я узнал для него во «Всемирной литературе», где служил Гумилев. Шведов предложил ему помочь нам, если представится надобность в составлении прокламаций. Гумилев согласился, сказав, что оставляет за собой право отказываться от тем, не отвечающих его далеко не правым взглядам. Гумилев был близок к советской ориентации. Шведов мог успокоить, что мы не монархисты, а держимся за власть советов. Не знаю, насколько он мог поверить этому утверждению. На расходы Гумилеву было выделено 200 000 советских рублей и лента для пишущей машинки. Про группу свою Гумилев дал уклончивый ответ, сказав, что для организации ему надобно время. Через несколько дней пал Кронштадт. Гумилев был близок к советской ориентации, стороной я услыхал, что Гумилев весьма отходит далеко от контрреволюционных взглядов. Я к нему больше не обращался, как и Шведов и Герман, и поэтических прокламаций нам не пришлось видеть».
Посмотреть целиком все материалы дела вы можете здесь.
Согласитесь, в этих показаниях есть явные нестыковки с выводами следователя. Профессор Таганцев отмечает, что не сам Гумилев хотел составлять антисоветские поэтические прокламации, а ему предложил некто Шведов. Более того, В.Таганцев замечает, что поэт близок к советской ориентации и оставил за собой право отказываться от тем, не отвечающих его правым взглядам.
Немаловажный момент: чтобы не испугать Гумилева, Шведов прибегнул к обману — сказал, что «мы не монархисты, а держимся за власть советов». И наконец, самое главное — прокламаций не было, поэт не составлял их.
Так в чем же состоит преступное деяние Гумилева? Судя по показаниям Таганцева, поэт весьма лоялен советской власти. Однако следователь Якобсон увидел в показаниях совсем другое. В написанном им обвинительном заключении вместо Шведова, о котором говорил профессор Таганцев, фигурирует некий курьер финской контрразведки (откуда он взялся?), с которым якобы общался Гумилев. В показаниях Таганцева нет ни слова об антисоветской деятельности поэта, а Якобсон нашел основания утверждать, что Гумилев вел борьбу против большевиков. Но как вел и в чем именно она выражается, загадка.
В показаниях профессора Таганцева, указаны, впрочем, две фамилии — Шведов и Герман. Опросил следователь этих людей, зафиксировал их показания?
Шведов и Герман не могли стать свидетелями по делу Гумилева, так как были уже мертвы
Это выяснилось позже, спустя много лет после расстрела Гумилева. Как пишет биограф поэта П. Н. Лукницкий, КГБ СССР выяснил, что морской офицер Ю.П. Герман был убит погранохраной 30 мая 1921 года при попытке перейти финскую границу. А подполковник В.Г.Шведов был смертельно ранен чекистами во время ареста в Петрограде 3 августа 1921 года.
Иначе говоря, когда ЧК начало следствие по деятельности Гумилева, Германа и Шведова уже не было в живых. Они в принципе не могли быть свидетелями по делу, и ссылаться на них в материалах следствия по меньшей мере странно.
200 тысяч рублей, которые поэт получил, были ничтожно малы, чтобы говорить о финансировании заговорческих планов
Николай Гумилев не отрицал, что получил деньги. Но зачем, и сам, похоже, не знал. Вот что он говорил о них (цитируем лист № 86 из дела Гумилева):
«Деньги, 200 000, взял на всякий случай и держал их в столе, ожидая или событий, то есть восстания в городе, или прихода Вячеславского, чтобы вернуть их, потому что после падения Кронштадта я резко изменил мое отношение к Советской власти. С тех пор ни Вячеславский и никто другой с подобными разговорами ко мне не приходил, я предал все дело забвению».
Как видите, и в этих показаниях Гумилев дает понять, что не был враждебно настроен к советской власти и не собирался тратить деньги на контрреволюционную деятельность. Да и что, собственно, поэт смог бы сделать на эту сумму — 200 000 рублей? В условиях жуткой инфляции она не представляла особой ценности. В те годы на нее можно было купить лишь более-менее приличную корзину продуктов.
Зная истинную цену этим деньгам, Гумилев и вел себя соответственно. Он просто раздавал деньги своим друзьям, не всегда требуя за это расписок.
При обыске, который проводили на квартире Гумилева, у него изъяли всего 16 000 рублей. Все, что осталось от полученной им суммы. Обнаружилась, правда, расписка поэтессы Мариэтты Шагинян о полученных ею деньгах от Гумилева:
«Мною взято у Н.С.Гумилева пятьдесят тысяч рублей».
Никакого развития факт выдачи Гумилевым денег поэтессе Мариэтте Шагинян в деле поэта не получил. Хотя, следователь, по идее, должен был задаться вопросом, куда потрачены остальные деньги. Почему-то не стал следователь и вызывать для дачи показаний Мариэтту Шагинян. Во всяком случае ее показаний в деле Гумилева нет.
Странно, что Гумилев сначала все отрицал, а потом начал признаваться
Невозможно понять, с чего это вдруг поэт, сначала отрицавший свою вину (на это указывает в обвинительном заключении и следователь Якобсон), потом стал что-что вспоминать. Ведь ничего нового в деле (кроме того, что сказал Таганцев) не появилось — ни новых фактов, ни новых свидетельских показаний. Воспоминания Гумилева похожи скорее на поток сознания, который появляется у человека в состоянии полусна, дремоты или даже легкового бреда.
Читаем в деле такие «признания» поэта (лист No 86):
«Допрошенный следователем Якобсоном, я показываю следующее: летом прошлого года я был знаком с поэтом Борисом Вериным и беседовал с ним на
политические темы, горько сетуя на подавление частной инициативы в Советской России. Осенью он уехал в Финляндию, через месяц я получил в мое отсутствие от него записку, сообщавшую, что он доехал благополучно и хорошо устроился. Затем, зимой, перед Рождеством, ко мне пришла немолодая дама, которая мне передала недописанную записку, содержащую ряд вопросов, связанных, очевидно, с заграничным шпионажем, например, сведения о готовящемся походе на Индию. Я ответил ей, что никаких таких сведений я давать не хочу, и она ушла…».
По тому, насколько невнятны эти воспоминания Гумилева, можно предположить, во-первых, что если эти факты и были невыдуманными, то поэт не придавал им важного значения, не воспринимал их всерьез, а во-вторых, говорит это лишь ради того, чтобы сказать, чтобы сделать вид, будто что-то вспоминает. И это не случайно. Нельзя исключить, что Гумилева могли пытать, и он делал вид, что признается, только бы чекисты прекратили измывательства.
Но раз Гумилев вспомнил о малоизвестном поэте Борисе Верине, о некой загадочной даме, предлагавшей что-то сообщить о шпионаже в Индии, почему показаний этих людей нет в деле?
Нет потому, что на самом деле нечего было в принципе найти. Как утверждает П. Лукницкий, Верин к тому времени уже жил в эмиграции, а упомянутой дамы, вполне возможно, и не существовало.
На самом деле никакой группы интеллигентов, которая готова выйти на улицу с Гумилевым, не было…
Возможности Гумилева в организации уличного выступления большой группы интеллигенции и офицеров против советской власти явно преувеличены. Причиной тому могло быть желание следователя Якобсона раздуть влияние и роль поэта в контрреволюционной деятельности. А возможно, и сам поэт дал для этого основания, фантазируя о некоей тайной организации и наслаждаясь этим.
Такое вполне возможно. Ведь Гумилев — творческая личность, любящая все необычное и щекочущее нервы. Он мог насочинять что-то такое, чего в действительности не было.
Поэтесса Ирина Одоевцева, которая входила в «Цех поэтов» и была ученицей Гумилева, так как была его ученицей, вспоминала позже (журнал «Огонек», No 12, апрель 1990 г.):
«Гумилев был страшно легкомысленным… Как-то, когда мы возвращались с поэтического вечера, Гумилев сказал что достал револьвер — «пять дней охотился»… Поэтам М.Кузмину, Г.Иванову (будущему мужу И.Одоевцевой — авт.) и многим другим знакомым литераторам Гумилев таинственно намекал на свою причастность к «организации»… Кузмин однажды сказал: «Доиграетесь, Коленька, до беды!» Гумилев уверял: «Это совсем не опасно — они не посмеют меня тронуть…»
Эта сцена показывает: поэт отчетливо понимал, что это всего лишь игра, причем несерьезная. Поэт и не предполагал, что ЧК может поверить этому. Позже, осознав, что и в самом деле «доигрался», во время следствия отрицал свою вину. Он говорит, что не собирал группу для восстания.
Читаем материалы дела:
(лист № 86) » …я… сказал, что мне, по всей вероятности, удастся в момент выступления собрать и повести за собой кучку прохожих, пользуясь общим оппозиционным настроением…В добавление сообщаю, что я действительно сказал Вячеславскому, что могу собрать активную группу из моих товарищей, бывших офицеров, что являлось легкомыслием с моей стороны, потому что я встречался с ними лишь случайно и исполнить мое обещание мне было бы крайне затруднительно».
(лист № 87) «…говоря …о группе лиц, могущих принять участие в восстании, имел в виду не кого-нибудь определенного, а просто человек десять встречных знакомых, из числа бывших офицеров, способных в свою очередь сорганизовать и повести за собой добровольцев, которые, по моему мнению, не замедлили бы примкнуть к уже составившейся кучке…» «… Фамилии лиц я назвать не могу, потому что не имел ввиду никого в отдельности, а просто думал встретить в нужный момент подходящих поубеждению мужественных и решительных людей…»
(лист № 88) «…допрошенный следователем Якобсоном, я показываю следующее: никаких фамилий, могущих принести какую-нибудь пользу организации Таганцева путем установления между ними связей, я не знаю и потому назвать не могу…»
Это подтвердила бывшая жена Гумилева Анна Ахматова через 40 лет после его расстрела. В разговоре с К. Чуковской в 1964 году Ахматова отрицала, что у поэта была какая-либо группа единомышленников, настроенных против большевиков. Вот как описывает этот разговор Чуковская в своих воспоминаниях:
«Я спросила, правда ли ходят такие слухи, что власти предлагали ему побег, но он отказался, желая разделить участь товарищей.
— Вздор! Никаких товарищей у него не было и не могло быть, потому что и дела никакого не было»
Впервые после многолетнего перерыва этой темы в печати коснулся Е. Г. Эткинд, заявивший в статье в 1986 г., что Гумилев был расстрелян «на основании сомнительных, скорее всего сфабрикованных обвинений».
Лишь одна современница Гумилева из женской мести утверждала, что он был заговорщиком. Но путалась в показаниях
Только бывшая ученица Гумилева И. Одоевцева спустя много лет в своих воспоминаниях прямо и, казалось, без сомнений говорила, что поэт был членом контрреволюцинной организации.
Во что писала И. Одоевцева о деньгах, якобы полученных им на опасную деятельность (Ирина Одоевцева, «На берегах Невы», изд. Дом Виктор Камкин, Вашингтон, стр. 436-438):
«…Об его участии в заговоре я узнала совершенно случайно. В конце апреля я сидела в кабинете Гумилева перед его письменным столом… слегка вдвигала и выдвигала ящик его письменного стола. Я совершенно не умела сидеть спокойно и слушать, сложа руки. Не рассчитав движения, я вдруг совсем выдвинула ящик и громко ахнула. Он был туго набит пачками кредиток…И он, взяв с меня клятву молчать, рассказал мне, что участвует в заговоре. Это не его деньги, а деньги для спасения России».
Обратите внимание, в этом отрывке Ирина Одоевцева говорит о пачках кредиток, выданных Гумилеву как заговорщику. Но в другом отрывке о деньгах Гумилева она выражается уже иначе (Ирина Одоевцева, «На берегах Невы», изд. Дом Виктор Камкин, Вашингтон, стр. 421,430):
«Было это весной 1921 года. Я зашла за Гумилевым в 11 часов утра, чтобы идти вместе с ним в Дом Искусства.
…- Нет, мы никуда не пойдем, — сразу заявил он. — Я недавно вернулся домой и страшно устал. Я всю ночь играл в карты и много выиграл. Мы останемся здесь, и будем пить чай.
Я поздравила его с выигрышем».
Так все-таки деньги — это выигрыш в карты или аванс, выданный на контрреволюционную деятельность?
Если Одоевцева путается, то ее рассказам не стоит доверять. Но зачем, спрашивается, ей клеветать на своего учителя? Ответом может быть краткое замечание в Дневнике биографа Гумилева П. Лукницкого:
«По рассказам А. Ахматовой, Н. Гумилев не выделял ее (Одоевцеву — прим. редакции) из круга других барышень — его учениц; каждой досталось его внимание, двух-трех провожаний до дома с увлекательными беседами о поэзии и т.д.»
Возможно, юная И. Одоевцева рассчитывала на большее в отношениях с Гумилевым, но не получила того, чего хотела. И затаив злобу, так и не простила его даже по прошествии десятков лет.
Против Гумилева выступал Блок. Почему? Может быть, это спровоцировало внимание ЧК к поэту…
В апреле 1921 года в первом номере только что начавшей выходить «Литературной газеты» была опубликована статья Александра Блока «Без божества, без вдохновенья». В ней он высказался о поэтах-акмеистах (предводителем которых был Гумилев) «если бы они все развязали себе руки, стали хоть на минуту
корявыми, неотесанными, даже уродливыми, и оттого больше похожими на свою родную, искалеченную, сожженную смутой, развороченную разрухой страну!»
Из этого следует, что авторитетный Блок, автор поэмы «Двенадцать», упрекал гумилевцев в излишнем аристократизме. Такой упрек много значил и был весьма опасен для Гумилева, ведь к Блоку прислушивалась власть.
Причина такого, мягко говоря, прохладного отношения Блока к Гумилеву — не только творчество. Однажды члены «Цеха поэтов», возглавляемого Гумилевым, организовали переворот в петербургском отделении Всероссийского Союза поэтов. До переворота его возглавлял Александр Блок, после — избрали председателем Гумилева.
Вот что писал об этом В. Ходасевич (Ymka-Press, 1931 г., В. Ходасевич, Воспоминания: «Гумилев и Блок»):
» …Переворот совершился как-то странно — повестки были разосланы чуть ли не за час до собрания, и далеко не все их получили. Все это мне не понравилось, и я сказал, что напрасно меня выбрали, меня не спросив. Мандельштам стал меня уговаривать «не подымать истории», чтобы не обижать Гумилева. Из его слов я понял, что «перевыборы» были подстроены некоторыми членами «Цеха», которым надобно было завладеть печатью Союза, чтобы при ее помощи обделывать дела мошеннического и коммерческого свойства.
Для этого они прикрылись именем и положением Гумилева. Гумилева же, как ребенка, соблазнили титулом председателя… Блок своим председательством в Союзе, разумеется, не дорожил. Но ему не понравились явно подстроенные выборы…»
Доносчиком на Гумилева можно считать профессора Н. Пунина — мужа Анны Ахматовой (которая раньше, как известно, была женой Гумилева)
Не только Блок был обижен и выступил против Гумилева. Подлил масла в огонь и Н. Пунин — крупнейший искусствовед, профессор, заместитель Народного комиссара просвещения РСФСР (А.В. Луначарского).
В первом номере газеты «Искусство коммуны» в декабре 1918 года появилась его заметка «Попытка реставрации». Он писал:
«… с каким усилием, и то только благодаря могучему коммунистическому движению, мы вышли год тому назад из-под многолетнего гнета тусклой, изнеженно-развратной буржуазной эстетики. Признаюсь, я лично чувствовал себя бодрым и светлым в течение всего этого года отчасти потому, что перестали писать или, по крайней мере, печататься некоторое «критики» и читаться некоторые поэты (Гумилев, например). И вдруг я встречаюсь с ними снова в «советских кругах»… Этому воскрешению я в конечном итоге не удивлен. Для меня это одно из бесчисленных проявлений неусыпной реакции, которая то там, то здесь нет-нет, да и подымет свою битую голову.»
По сути это был политический донос на Гумилева. Время расставило все по своим местам. То, что Н. Пунин писал такие статьи, не спасло его от преследований органами ЧК — он умер в сталинских лагерях.
Выступления противников Гумилева (Блока, Пунина) еще не основание для расстрела. Но ЧК не стремилась искать основания и обоснования
Вполне вероятно, что ЧК достаточно было лишь нескольких неодобрительных отзывов авторитетных людей в газетах о поэте, чтобы им «занялась» ЧК и по исключительно субъективным причинам обвинила его в самых страшных государственных преступлениях. А тому, что Гумилева расстреляли, не имея доказательств его контрреволюционной деятельности, можно не удивляться, если главный чекист страны открыто заявлял, что и не ставит своей задачей поиск справедливости.
Вот, к примеру, что писал Ф. Дзержинский в декабре 1917 года в послании Совнаркому:
Чуть позже член коллегии ВЧК Мартин Лацис в своих статьях указывал, что не надо выискать причины и здравый смысл в происходящем:
«Мы не ведем войны против отдельных людей, мы уничтожаем буржуазию как класс. Во время расследования не ищите свидетельств, указывающих на то, что подсудимый делом или словом выступал против Советской власти. Первый вопрос, который вы должны задать: к какому классу он относится, каково его происхождение, каково его образование или профессия. Ответы на эти вопросы определят судьбу обвиняемого».
Ни происхождение (дворянское), ни образование Гумилева (учеба в университете в Сорбонне) в свете этого высказывания Лациса были не в пользу поэта.
И позже многие известные поэты были уверены, что Гумилев участвовал в заговоре против Советской власти
Известный поэт Евгений Евтушенко 14 мая 1986 года в «Литературной газете» (№ 20, 14 мая 1986 года) в статье «Возвращение поэзии Гумилева» писал, что поэт Н. Гумилев «в 1921 году был расстрелян за участие в контрреволюционном заговоре».
Писатель Константин Симонов отмечал в своих публичных выступлениях: «Гумилев участвовал в одном из контрреволюционных заговоров в Петрограде — этот факт установленный. Примем этот факт как данность».
Вряд ли эти утверждения основывались на проверенных фактах. Евгений Евтушенко и Константин Симонов скорее всего приняли на веру то, что писала тогда о Гумилеве официальная пресса.
Все же поэт Гумилев был реабилитирован. Почти через 70 лет после смерти
И в советское время интеллигенция не прекращала попыток реабилитировать имя Гумилева, добиваясь пересмотра предъявленных ему обвинений. Биограф поэта П. Лукницкий активно участвовал в этом. Когда наступили перестроечные времена (1985-1986 годы), добиваться реабилитации стало легче. Дмитрий Лихачев писал письма генпрокурору СССР с просьбой составить протест и направить в Верховный суд. И лед тронулся.
30 сентября 1991 года Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР рассмотрела протест Генерального прокурора СССР Н.С. Трубина на постановление Президиума Петроградской губернской чрезвычайной комиссии от 24 августа 1921 года о приговоре Гумилева к расстрелу.
В тексте о заседании Судебной коллегии сказано («Юридическая газета», No 10, 1991): «Гумилев Николай Степанович, 1886 года рождения, русский, член коллегии издательства «Всемирная литература», председатель Петроградского Всероссийского союза поэтов без указания Закона подвергнут высшей мере наказания — расстрелу».
Наконец-то поэт был реабилитирован. Понятно, что этим его не вернуть, и вины перед ним до конца не искупить. Остается надеяться, что подобные случаи послужат для России серьезным уроком, и такие бесчинства никогда больше не повторятся.
Ведь с правовой точки зрения единственное, в чем хоть как-то можно было упрекнуть поэта, так это в том, что он не сообщил в правоохранительные органы о разговорах о готовящемся заговоре. Но разве заслуживал поэт столь неадекватного наказания — расстрела?!
Нет, это не расстрел, это — убийство, виновником и исполнителем которого является государство. Поэт был убит фактически ни за что, мы потеряли интересную личность, которая могла бы раскрыться еще ярче.
Леонид Мазурик
При подготовке статьи использовались материалы из исследования, проведенного сыном П.Н. Лукницкого (первого биографа Николая Гумилева) — С.П. Лукницкого. Полностью исследование можно изучить здесь.