за что посадили лихачева
Дмитрий Сергеевич Лихачёв был арестован 8 февраля 1928 года
за участие в студенческом кружке «Космическая академия наук», где незадолго до ареста сделал доклад о старой русской орфографии, осуждён на 5 лет за контрреволюционную деятельность. До ноября 1931 года — политзаключённый в Соловецком лагере особого назначения. В ноябре 1931 года переведён из Соловецкого лагеря в Белбалтлаг.
«Я мог бы назвать десятки имен людей, которые честно прожили свою жизнь и не нуждаются в оправдании себе тем, что «мы так верили», «мы так считали», «такое было время», «все так делали», «мы тогда еще не понимали», «мы были под наркозом» и пр. Эти люди исключают себя из числа интеллигентных, обязанностью которых всегда было и остается: знать, понимать, сопротивляться, сохранять свою духовную самостоятельность и не участвовать во лжи».»
Рейтинг обновляется один раз в неделю. Подробнее
Благоустройство или вредительство на улицах Воронежа?!
Поздравляем
с Днём рождения!
В Воронеже ищут хозяина улетевшего из дома попугая
Эта функция доступна только зарегистрированным пользователям
Если вы хотите, чтобы ваши сообщения публиковались на «МОЁ! Online» без предварительной модерации, пожалуйста, зарегистрируйтесь или войдите
= 1 комментарий в режиме инкогнито
Использование режима инкогнито не даёт права нарушать правила общения на сайте!
Сетевое издание, зарегистрировано 30.12.2014 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)
Свидетельство о регистрации ЭЛ № ФС77-60431 от 30.12.2014 г.
Учредитель: ООО «Издательский дом «Свободная пресса»
Главный редактор редакции «МОЁ!»-«МОЁ! Online» — Ирина Викторовна Булгакова
Редактор отдела новостей «МОЁ! Online» — Полина Александровна Листопад
Адрес редакции: 394049 г. Воронеж, ул. Л.Рябцевой, 54
Телефоны редакции: (473) 267-94-00, 264-93-98
Мнения авторов статей, опубликованных на портале «МОЁ! Online», материалов, размещённых в разделах «Мнения», «Народные новости», а также комментариев пользователей к материалам сайта могут не совпадать с позицией редакции газеты «МОЁ!» и портала «МОЁ! Online».
Есть интересная новость?
Звоните: (473) 267-94-00, 264-93-98. Пишите: web@kpv.ru, moe@kpv.ru
По вопросам размещения рекламы на сайте обращайтесь:
или по телефону в Воронеже: (473) 267-94-13, 267-94-11, 267-94-08, 267-94-07, 267-94-06, 267-94-05
Подписка на новости: RSS
Наш партнёр:
Альянс руководителей
региональных СМИ России
Данные погоды предоставляются сервисом
Все права защищены ООО ИД «СВОБОДНАЯ ПРЕССА» 2007–2021. Любые материалы, размещенные на портале «МОЁ! Online» сотрудниками редакции, нештатными авторами и читателями, являются объектами авторского права. Права ООО ИД «СВОБОДНАЯ ПРЕССА» на указанные материалы охраняются законодательством о правах на результаты интеллектуальной деятельности. Полное или частичное использование материалов, размещенных на портале «МОЁ! Online», допускается только с письменного согласия редакции с указанием ссылки на источник. Все вопросы можно задать по адресу web@kpv.ru. В рубрике «От первого лица» публикуются сообщения в рамках контрактов об информационном сотрудничестве между редакцией «МОЁ! Online» и органами власти. Материалы рубрик «Новости партнёров» и «Будь в курсе» публикуются в рамках договоров (соглашений, контрактов) об информационном сотрудничестве и (или) размещаются на правах рекламы. Партнёрский материал — это статья, подготовленная редакцией совместно с партнёром-рекламодателем, который заинтересован в теме материала, участвует в его создании и оплачивает размещение.
Академик Дмитрий Лихачев о своем аресте в 1928 году: «Меня сразу охватил леденящий страх»
В начале февраля 1928 г. столовые часы у нас на Ораниенбаумской улице пробили восемь раз. Я был один дома, и меня сразу охватил леденящий страх. Не знаю даже почему. Я слышал бой наших часов в первый раз. Отец не любил часового боя, и бой в часах был отключен еще до моего рождения. Почему именно часы решились в первый раз за двадцать один год пробить для меня мерно и торжественно?
Восьмого февраля под утро за мной пришли: следователь в форме и комендант наших зданий на Печатном Дворе Сабельников. Сабельников был явно расстроен (потом его ожидала та же участь), а следователь был вежлив и даже сочувствовал родителям, особенно, когда отец страшно побледнел и повалился в кожаное кабинетное кресло. Следователь поднес ему стакан воды, и я долго не мог отделаться от острой жалости к отцу. Сам обыск занял не много времени. Следователь справился с какой-то бумажкой, уверенно подошел к полке и вытащил книгу Г. Форда «Международное еврейство» в красной обложке. Для меня стало ясно: указал на книгу один мой знакомый по университету, который ни с того ни с сего заявился ко мне за неделю до ареста, смотрел книги и все спрашивал, плотоядно улыбаясь, — нет ли у меня какой-нибудь антисоветчины. Он уверял, что ужасно любит эту безвкусицу и пошлость.
Мать собрала вещи (мыло, белье, теплые вещи), мы попрощались. Как и все в этих случаях, я говорил: «Это недоразумение, скоро выяснится, я быстро вернусь». Но уже тогда в ходу были массовые и безвозвратные аресты. На черном фордике, только-только появившемся тогда в Ленинграде, мы проехали мимо Биржи. Рассвет уже набрал силу, пустынный город был необычайно красив. Следователь молчал. Впрочем, почему я называю его «следователь». Настоящим следователем у меня был Александр (Альберт) Робертович Стромин, организатор всех процессов против интеллигенции конца 20-х — начала 30-х гг., создатель «академического дела», дела Промпартии и пр. Впоследствии он был в Саратове начальником НКВД и расстрелян «как троцкист» в 1938 г.
После личного обыска, при котором у меня отобрали крест, серебряные часы и несколько рублей, меня отправили в камеру ДПЗ на пятом этаже — дом предварительного заключения на Шпалерной (снаружи это здание имеет три этажа, но во избежание побегов тюрьма стоит как бы в футляре). Номер камеры был 273: градус космического холода. В университете я увлекался Л.П. Карсавиным, а когда оказался в ДПЗ, то волею судеб попал в одну камеру с братом близкой Льву Платоновичу женщины. Помню этого юношу, — носившего вельветовую куртку и тихонько, чтобы не услышала стража, отлично напевавшего цыганские романсы. Перед этим я читал книгу Л.П. Карсавина «Noctes petropolitanae».
Пожалуй, эта камера, в которой я просидел ровно полгода, была действительно самым тяжелым периодом моей жизни. Тяжелым психологически. Но в ней я познакомился с огромным числом людей, живших по совсем разным принципам. Упомяну некоторых из моих сокамерников. В «одиночке» 273, куда меня втолкнули, оказался энергичный нэпман Котляр, владелец какого-то магазина. Его арестовали накануне (это был период ликвидации НЭПа). Он сразу же предложил мне навести чистоту в камере.
Воздух там был чрезвычайно тяжелый. Покрашенные когда-то масляной краской стены были черны от плесени. Стульчак был грязный, давно не чищенный. Котляр потребовал у тюремщиков тряпку. Через день или два нам бросили чьи-то шерстяные кальсоны. Котляр предположил — снятые с расстрелянного. Подавляя в себе подступавшую к горлу рвоту, мы принялись оттирать от плесени стены, мыть пол, который был мягок от грязи, а главное — чистить стульчак. Два дня тяжелой работы были спасительны. И результат был: воздух в камере стал чистым. Третьим втолкнули в нашу «одиночку» профессионального вора. Когда меня вызвали ночью на допрос, он посоветовал мне надеть пальто (у меня с собой было отцовское теплое зимнее пальто на беличьем меху):
«На допросах надо быть тепло одетым — будешь спокойнее». Допрос был единственным (если не считать обычного заполнения анкеты перед тем). Я сидел в пальто, как в броне. Следователь Стромин (организатор, как я уже сказал, всех процессов конца 20-х — начала 30-х гг. против интеллигенции, — не исключая и неудавшегося «академического») не смог добиться от меня каких-либо нужных ему сведений (родителям моим сказали: «Ваш сын ведет себя плохо»). В начале допроса он спросил: «Почему в пальто?». Я ответил: «Простужен» (так научил меня вор). Стромин, видимо, боялся инфлуэнцы (так называли тогда грипп), и допрос не был изматывающе длинным. Потом в камере попеременно были: мальчик китаец (по каким-то причинам в ДПЗ сидело в 1928 г. много китайцев), у которого я безуспешно пытался учиться китайскому; граф Рошфор (кажется, так его фамилия) — потомок составителя царского положения о тюрьмах; крестьянский мальчик, впервые приехавший в город и «подозрительно» заинтересовавшийся гидропланом, которого никогда раньше не видел. И многие другие.
Интерес ко всем этим людям поддерживал меня. Гулять полгода водил нашу камеру «дедка» (так мы его звали), который при царском правительстве водил и многих революционеров. Когда он к нам привык, он показал нам и камеры, где сидели разные революционные знаменитости. Жалею, что я не постарался запомнить их номера. Был «дедка» суровый служака, но он не играл в любимую игру стражников — метлами загонять друг к другу живую крысу. Когда стражник замечал пробегающую крысу на дворе, он начинал ее мести метлой — пока она не обессилит и не сдохнет. Если находились тут же другие стражники, они включались в этот гон и с криками гнали метлой крысу друг к другу — в воображаемые ворота. Эта садистская игра вызывала у стражников необычайный азарт. Крыса в первый момент пыталась вырваться, убежать, но ее мели и мели с визгом и воплями. Наблюдавшие за этим из-под «намордников» в камерах заключенные могли сравнивать судьбу крысы со своей.
Самым интересным человеком в библиотечной камере был несомненно глава петроградских бойскаутов граф Владимир Михайлович Шувалов. Сразу после революции я встречал его иногда на улицах в бойскаутской форме с высокой бойскаутской палкой и в своеобразной шляпе. Сейчас, в камере, он был сумрачен, но крепок и подтянут. Занимался он логикой. Насколько я помню, это были какие-то соображения, продолжавшие «Логические исследования» Гуссерля. Как он мог для работы полностью отключаться от шумной обстановки камеры, — не понимаю. Должно быть, у него была большая воля и большая увлеченность. Когда он излагал результаты своих поисков, я, хотя и занимался перед этим логикой у А.И. Введенского и С.И. Поварнина (у которого занимался ранее и сам Шувалов), с трудом его понимал.
Впоследствии он получил высылку и полностью исчез из моего поля зрения. Кажется, его родственница (м. б., жена) работала в Русском музее, занимаясь иконами. Странные все-таки дела творились нашими тюремщиками. Арестовав нас за то, что мы собирались раз в неделю всего на несколько часов для совместных обсуждений волновавших нас вопросов философии, искусства и религии, они объединили нас сперва в общей камере тюрьмы, а потом надолго в лагерях, комбинировали наши встречи с другими такими же заинтересованными в решении мировоззренческих вопросов людьми нашего города, а в лагерях — широко и щедро с людьми из Москвы, Ростова, Кавказа, Крыма, Сибири. Мы проходили гигантскую школу взаимообучения, чтобы исчезать потом в необъятных просторах нашей родины.
В библиотечной камере, куда по окончании следствия собирали людей, ожидавших срока, я увидел сектантов, баптистов (один из них перешел нашу границу откуда-то с запада и ожидал расстрела, не спал ночами), сатанистов (были и такие), теософов, доморощенных масонов (собиравшихся где-то на Большом проспекте Петроградской стороны и молившихся под звуки виолончели; кстати, — какая пошлость!). Фельетонисты ОГПУ «братья Тур» пытались время от времени вывести всех нас в смешном и зловредном виде (о нас они опубликовали в «Ленинградской правде» пересыпанный ложью фельетон «Пепел дубов», о других — «Голубой интернационал» и пр.). О фельетоне «Пепел дубов» вспоминал впоследствии и М.М. Бахтин.
Заодно пользуюсь случаем, чтобы исправить некоторые неточности, сообщаемые О.В. Волковым в книге «Погружение во тьму» (Париж, 1987. С. 90–94). И. Е. Аничков имел не 3 года лагерного срока, а 5 лет, и после «освобождения» в 1931 г. скитался по ссылкам так же, как и сам О. В. Волков. После смерти Сталина И. Е. Аничков вернулся в Ленинград, где несколько лет преподавал в Педагогическом институте, подвергаясь постоянным «проработкам» за нежелание признавать «новое учение о языке» Н. Я. Марра и марксистское учение в целом. Его мать Анна Митрофановна Аничкова никогда профессором университета не была, жила частными уроками и преподаванием языков в частном же «Фонетическом институте» С. К. Боянуса и умерла весной 1933 г. в коммунальной квартире на Французской набережной.
Недели через две после вынесения приговора нас всех вызвали «с вещами» (на Соловках выкрикивали иначе: «Вылетай пулей с вещишками») и отправили в черных воронах на Николаевский (теперь Московский) вокзал. Подъехали к крайне правым путям, откуда сейчас отправляются дачные поезда. По одному мы выходили из «черного ворона», и толпа провожавших в полутьме (был октябрьский вечер), узнавая каждого из нас, кричала: «Коля!», «Дима!», «Володя!». Толпу еще не боявшихся тогда родных и друзей, просто товарищей по учению или службе, грубо отгоняли солдаты конвойного полка с шашками наголо. Два солдата, размахивая шашками, ходили перед провожавшими, пока нас один конвой передавал другому по спискам.
Сажали нас в два «столыпинских» вагона, считавшихся в царское время ужасными, а в советское время приобретших репутацию даже комфортабельных. Когда нас наконец распихали по клеткам, новый конвой стал нам передавать все то, что было принесено нам родными. От Университетской библиотеки я получил, большой кондитерский пирог. Были и цветы. Когда поезд тронулся, из-за решетки показалась голова начальника конвоя (о идиллия!), дружелюбно сказавшая: «Уж вы, ребята, не серчайте на нас: служба такая! Что если не досчитаемся?». Кто-то ответил: «Ну, а зачем же непременно матом и шашками на провожавших?».
Тюремный опыт академика Лихачёва: «Через день или два нам бросили чьи-то шерстяные кальсоны&quo
Чем жизненнее и красочнее становились те гнусные подробности, которыми уснащал свою повесть администратор. тем менее верил рассказчику финдиректор.
М.А. Булгаков. «Мастер и Маргарита».
Давайте, товарищи читатели, разберём отрывочек из лихачёвских мемуаров. В этом отрывочке Лихачёв повествует о своём аресте и о пребывании в ДПЗ (советский СИЗО). Текст Лихачёва, комментарии мои, отрывочек найден тут: 
philologist в Академик Дмитрий Лихачев о своем аресте в 1928 году: «Меня сразу охватил леденящий страх»
Сперва рукопожатный блогер Филологист даёт нам немного общей информации о г-не Лихачёве:
А потом начинаются сами мемуары. Приготовьтесь, товарищи читатели. Сейчас вас обожжёт жгучей ПравдойЪ о страшном и кровавом коммуняцком GULAG!
Итак, в одном чёрном-чёрном городе был чёрный-чёрный дом, а в чёрном-чёрном доме была чёрная-чёрная комната, а в этой чёрной-чёрной комнате стояли чёрные-чёрные часы и вот, как-то раз.
В начале февраля 1928 г. столовые часы у нас на Ораниенбаумской улице пробили восемь раз. Я был один дома, и меня сразу охватил леденящий страх. Не знаю даже почему.
Я слышал бой наших часов в первый раз. Отец не любил часового боя, и бой в часах был отключен еще до моего рождения. Почему именно часы решились в первый раз за двадцать один год пробить для меня мерно и торжественно?
Мва-ха-ха-ха-ха! Это всё потому, что к чёрному-чёрному дому г-на Лихачёва уже выехал чёрный-чёрный гроб на колёсиках воронок, набитый чёрными-чёрными чекистами! А ведь общеизвестно, что при приближении чекистов часы сходили с ума, электрические лампочки перегорали и взрывались, солнышко скрывалось за тучами, птички дохли прямо в полёте и падали с небес на землю, собачки скулили, поджимали хвосты и забивались в тёмные углы, а православные иконы начинали плакать кровавыми слезами.
Ну, как вам начало, товарищи читатели? Внушает? Погодите, это только присказка. Сказка будет впереди!
Восьмого февраля под утро за мной пришли: следователь в форме и комендант наших зданий на Печатном Дворе Сабельников. Сабельников был явно расстроен (потом его ожидала та же участь), а следователь был вежлив и даже сочувствовал родителям, особенно, когда отец страшно побледнел и повалился в кожаное кабинетное кресло. Следователь поднес ему стакан воды, и я долго не мог отделаться от острой жалости к отцу. Сам обыск занял не много времени. Следователь справился с какой-то бумажкой, уверенно подошел к полке и вытащил книгу Г. Форда «Международное еврейство» в красной обложке. Для меня стало ясно: указал на книгу один мой знакомый по университету, который ни с того ни с сего заявился ко мне за неделю до ареста, смотрел книги и все спрашивал, плотоядно улыбаясь, — нет ли у меня какой-нибудь антисоветчины. Он уверял, что ужасно любит эту безвкусицу и пошлость.
Мать собрала вещи (мыло, белье, теплые вещи), мы попрощались. Как и все в этих случаях, я говорил: «Это недоразумение, скоро выяснится, я быстро вернусь». Но уже тогда в ходу были массовые и безвозвратные аресты.
На черном фордике, только-только появившемся тогда в Ленинграде, мы проехали мимо Биржи. Рассвет уже набрал силу, пустынный город был необычайно красив. Следователь молчал. Впрочем, почему я называю его «следователь». Настоящим следователем у меня был Александр (Альберт) Робертович Стромин, организатор всех процессов против интеллигенции конца 20-х — начала 30-х гг., создатель «академического дела», дела Промпартии и пр. Впоследствии он был в Саратове начальником НКВД и расстрелян «как троцкист» в 1938 г.
Он сразу же предложил мне навести чистоту в камере.
Воздух там был чрезвычайно тяжелый. Покрашенные когда-то масляной краской стены были черны от плесени. Стульчак был грязный, давно не чищенный. Котляр потребовал у тюремщиков тряпку. Через день или два нам бросили чьи-то шерстяные кальсоны. Котляр предположил — снятые с расстрелянного.
Подавляя в себе подступавшую к горлу рвоту, мы принялись оттирать от плесени стены, мыть пол, который был мягок от грязи, а главное — чистить стульчак. Два дня тяжелой работы были спасительны. И результат был: воздух в камере стал чистым.
Третьим втолкнули в нашу «одиночку» профессионального вора. Когда меня вызвали ночью на допрос, он посоветовал мне надеть пальто (у меня с собой было отцовское теплое зимнее пальто на беличьем меху): «На допросах надо быть тепло одетым — будешь спокойнее». Допрос был единственным (если не считать обычного заполнения анкеты перед тем). Я сидел в пальто, как в броне. Следователь Стромин (организатор, как я уже сказал, всех процессов конца 20-х — начала 30-х гг. против интеллигенции, — не исключая и неудавшегося «академического») не смог добиться от меня каких-либо нужных ему сведений (родителям моим сказали: «Ваш сын ведет себя плохо»). В начале допроса он спросил: «Почему в пальто?». Я ответил: «Простужен» (так научил меня вор). Стромин, видимо, боялся инфлуэнцы (так называли тогда грипп), и допрос не был изматывающе длинным.
Хотя в 91-м году Лихачёву, понятно, хотелось выглядеть крутым «отрицалой«, который посылал мусоров лесом, шатал режЫм и на всех допросах молчал, как партизан. Но мы-то знаааем. 😉
Потом в камере попеременно были: мальчик китаец (по каким-то причинам в ДПЗ сидело в 1928 г. много китайцев), у которого я безуспешно пытался учиться китайскому; граф Рошфор (кажется, так его фамилия) — потомок составителя царского положения о тюрьмах; крестьянский мальчик, впервые приехавший в город и «подозрительно» заинтересовавшийся гидропланом, которого никогда раньше не видел. И многие другие.
Крыса в первый момент пыталась вырваться, убежать, но ее мели и мели с визгом и воплями.
Наблюдавшие за этим из-под «намордников» в камерах заключенные могли сравнивать судьбу крысы со своей.
. В библиотечной камере, куда по окончании следствия собирали людей, ожидавших срока, я увидел сектантов, баптистов (один из них перешел нашу границу откуда-то с запада и ожидал расстрела, не спал ночами),
сатанистов (были и такие), теософов, доморощенных масонов (собиравшихся где-то на Большом проспекте Петроградской стороны и молившихся под звуки виолончели; кстати, — какая пошлость!). Фельетонисты ОГПУ «братья Тур» пытались время от времени вывести всех нас в смешном и зловредном виде (о нас они опубликовали в «Ленинградской правде» пересыпанный ложью фельетон «Пепел дубов», о других — «Голубой интернационал» и пр.). О фельетоне «Пепел дубов» вспоминал впоследствии и М.М. Бахтин.
Недели через две после вынесения приговора нас всех вызвали «с вещами» (на Соловках выкрикивали иначе: «Вылетай пулей с вещишками») и отправили в черных воронах на Николаевский (теперь Московский) вокзал. Подъехали к крайне правым путям, откуда сейчас отправляются дачные поезда. По одному мы выходили из «черного ворона», и толпа провожавших в полутьме (был октябрьский вечер), узнавая каждого из нас, кричала: «Коля!», «Дима!», «Володя!». Толпу еще не боявшихся тогда родных и друзей, просто товарищей по учению или службе, грубо отгоняли солдаты конвойного полка с шашками наголо. Два солдата, размахивая шашками, ходили перед провожавшими, пока нас один конвой передавал другому по спискам.
Сажали нас в два «столыпинских» вагона, считавшихся в царское время ужасными, а в советское время приобретших репутацию даже комфортабельных.
Дмитрий Лихачёв – человек, заблудившийся во времени
Академик Дмитрий Лихачёв оставил о себе двойственное впечатление. В этом он схож с другим героев времени распада – Андреем Сахаровым. Кто знает, может быть, дело все в том же гуманизме, обретшем черты улыбки людоеда. По крайней мере, знаменитое «Письмо сорока двух» с призывом «раздавить гадину», опубликованное 5 октября 1993 года, когда на улицах Москвы лилась кровь, крайне трудно как-то объяснить и оправдать. А ведь под ним и подпись Дмитрия Сергеевича. Что это было? Вымещенная месть за страх, испытанный ночью за поленницей на Соловках, или полная потеря ориентации в происходящем.
В тот год ему была вручена Государственная премия РФ. В 1998 году из рук Бориса Ельцина получит первый орден Андрея Первозванного, от которого отказался Солженицын. Впрочем, и в советские годы Лихачёв был вовсе не в опале: лауреат Сталинской премии, несколько раз получал государственную. В 1986 году стал Героем соцтруда и кавалером ордена Ленина.
Так и та пятилетка на Соловках, куда он попал за высказывание о «враге Церкви Христовой и народа российского» (Достоевского за меньшее в свое время чуть не казнили), была уж далеко не полным адом: занимался научной деятельностью, опубликовал свою первую работу, а последние две года и вовсе занимался розыском беглых малолеток…
Официальный советский медиевист. По крайне мере, кивая на Лихачёва, можно было утверждать, что медиевистика в советской стране есть, в то время как всех прочих по преимуществу уводили в тень и не поощряли. Не было и особых проблем с публикациями и изданиями книг, а в 1987 году вышел его трехтомник тиражом 20 тысяч экземпляров.
Б.Н. Ельцин и Д.С. Лихачев. Москва, 1998, Кремль
После всего этого с большими сомнениями воспринимаешь речи о приписанных издательством ссылках на Сталина и о том, что после этого он книгу не перечитывал и она мучает его всю жизнь. Кто знает, может быть, это также форма соловецкой поленницы…
С другой стороны, его наследие. Писал про «величайший взлет человеческой культуры» в Древней Руси. Много сделал для ее популяризации и изучения. Автор целого ряда классических трудов. Делал акцент на том, что главной особенностью древнерусской литературы было «сознание национального, политического и культурного единства», что здесь не было проповеди обособленности и раздробленности и «борьба за разъединение Руси не могла быть популярной». Но сам же, скорее, стал на сторону этого разъединения и оказался глух к процессам, которые являлись кардинально противоположными духу отечественной цивилизации. Проглядел новый раскол.
В 1990 году был одним из подписантов так называемого «Римского обращения», где говорилось о «самоопределении путем референдума» республик Союза, о необходимости «полной и окончательной ликвидации тоталитарной системы», а также «отказа от имперского, тоталитарного мышления». Утверждалась особая роль интеллигенции. Тогда она действительно была особая, а интеллигенция стала главным локомотивом распада. Она не хотела иметь ничего общего с «совками» и впала в тщеславие.
Говорил Дмитрий Лихачёв и о том, что «ярчайшая черта русского народа – легковерие. Русский народ очаровывается первой попавшей ему идеей. Поэтому Россия – страна самозванцев». Сам же самозванцев не разглядел, а даже в особом азарте и вдохновении очарованно плыл с ними на одной волне…
Но все-таки та самая подпись в кровавом октябре 93-го под коллективным письмом. Как ее понять? Как понять этот шаг человека, говорившего исключительно о совести и духовных ценностях? Как совесть могла трансформироваться в клеймение людей фашистами и ведьмами, в требование того, что «пора научиться действовать. Эти тупые негодяи уважают только силу. Так не пора ли ее продемонстрировать»? Как наши гуманисты, в том числе и академик Лихачёв, могли призывать, по сути, к репрессиям, которые не были реализованы после августовских событий 91-го? И как и этой подписью, и кровью можно было жить дальше.
Для понимания мотивации можно провести аналогии с академиком Андреем Сахаровым, который также, как и Лихачёв, принадлежал к элите советского общества.
А.Д. Сахаров. Фото: Сергей Гунеев/Sputnik
Отличную характеристику Сахарову дал Эдуард Лимонов в своей книге «Иностранец в смутное время», где он его называет, как, например, и поэта Евгения Евтушенко, «представителем высшей советской буржуазии».
«Давно, со времен Хрущёва, эти люди каждый по-своему воюют за власть»», – писал в своей книге Лимонов. Именно на примере Евтушенко и Сахарова Лимонов говорил о попытках буржуазии вернуть себе власть в стране, она «зубами и когтями рвет глотки за власть». Причем, придя к власти, этот класс будет еще более безжалостным к народу. Его цель – власть, собственность и свободный рынок, а там «будь что будет». Будет радикальный эксперимент, который переплюнет насильственную коллективизацию, а «платить за новый эксперимент будет народ». Обо всем этом Эдуард Лимонов сказал еще в 1990 году.
По поводу Сахарова он писал, что его классовое сознание горело ярко и сильно, так оно было сформировано: «Господин академик Сахаров попал еще в юности в защищенную от внешнего мира атмосферу высокооцениваемых государством ученых-вундеркиндов: в жизнь спецпоселков, специнститутов». Лимонов отмечает его твердый характер: «Однажды взбунтовавшись, он не успокоился, не вернулся на службу к партократии. Последовательный, он выражает интересы своего класса».
Лимонов отмечал, что Сахаров добивался разрушения «советского многонационального государства», был последовательным «сторонником одностороннего разоружения Советского Союза». Сахаровская деятельность в трактовке писателя была «антинародной» и «направлена на разрушение сложившегося при коммунистическом абсолютизме относительного равенства». И все ради защиты интересов «своего класса – буржуазии». Составляли мотивацию также и мстительные чувства.
Поведенческая модель Дмитрия Лихачёва во многом схожа. Он последовательно отстаивал интересы своего класса – интеллигенции. Буржуазной. Это отстаивание привело его к дистанцированию с народом и отсутствию чуткости к происходящим процессам.
Витал тут и образ все той же соловецкой поленницы. Вот так он о ней вспоминает: «Это был показательный массовый расстрел для запугивания остальных. Но меня предупредили, и я всю ночь просидел между поленницами дров, прислушиваясь к выстрелам. Тогда я принял решение – прожить достойную жизнь, чтобы перед теми, кого за меня расстреляли, не было стыдно. Каждый день для меня стал подарком. Я не думал даже о завтрашнем дне. Я перестал бояться». Спорно и по поводу стыда, и страха. Но точно одно: то потрясение во многом сформировало личность Лихачёва, и с этой поленницей он прошел всю жизнь. В какой-то мере и подпись под коллективным письмом 93-го, возможно, была вызвана патологическим страхом, что вновь придется в ней прятаться.
Следует добавить, что многие черты Дмитрия Сергеевича нашли отражение в образе Мити Щелкачёва из романа Захара Прилепина «Обитель».
Речь здесь не о том, чтобы судить или осудить. Понять. Разговор больше о времени. Это в сакральном измерении его может и не быть, но в реальном жернова очень суровы, особенно в отечественном 20 веке.
Лихачёв останется славен своими великолепными трудами об отечественной культуре и литературе, его «заметками о русском». Все смутное, раскольное – это все-таки другое. Это двойник, который у Достоевского также прятался за поленницей.
«В какое необыкновенное время я посетил свою страну. Я застал все ее роковые годы…», – такая фраза Лихачёва стала эпиграфом к его записным книжкам. Еще он сравнивал отечественную историю с рекой во время ледохода: «Движущиеся острова-льдины сталкиваются, продвигаются, а некоторые недолго застревают, натолкнувшись на препятствия». К 20 веку это очень подходит. Такое время было. В финале, под занавес большой страны, оно еще и прельщало, и соблазняло. Было время миражей и обмана, когда проявлялась человеческая изнанка. А сами люди разрозненными льдинами плыли неведомо куда, очень многих сдавливало и сокрушало.