Эссеистика что это такое
Значение слова «эссеистика»
эссеи́стика
1. область литературного творчества, посвящённая разработке жанра эссе; совокупность произведений этого жанра
Делаем Карту слов лучше вместе
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать Карту слов. Я отлично умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я обязательно научусь отличать широко распространённые слова от узкоспециальных.
Насколько понятно значение слова рукополагать (глагол), рукополагал:
Синонимы к слову «эссеистика»
Предложения со словом «эссеистика»
Понятия, связанные со словом «эссеистика»
Отправить комментарий
Дополнительно
Предложения со словом «эссеистика»
Очерки мои не являются строгими научными трудами – скорее, это свободная эссеистика.
Они скорее покажутся способом ухода от того, к чему подлинная эссеистика может нас принудить.
И тут возникает ещё одно, в чём эссеистика отличается от поверхностно сходных с ней видов субъективного высказывания.
Синонимы к слову «эссеистика»
Правописание
Карта слов и выражений русского языка
Онлайн-тезаурус с возможностью поиска ассоциаций, синонимов, контекстных связей и примеров предложений к словам и выражениям русского языка.
Справочная информация по склонению имён существительных и прилагательных, спряжению глаголов, а также морфемному строению слов.
Сайт оснащён мощной системой поиска с поддержкой русской морфологии.
2.10.6. Эссеистика
Эссе – вид исторических источников, предназначенных для передачи уникального опыта индивидуума в коэкзистенциальном целом. Эссеист излагает свое мнение по произвольно выбранной им или по общественно значимой проблеме. Существенно важно, что, в отличие от публициста, эссеист не выступает от имени какой-то социальной группы.
Эссеистика как вид исторических источников Нового времени восходит к «Опытам» М. Монтеня (1581), в которых он сообщает свое мнение по самым разным проблемам, например о скорби, о стойкости, об уединении. В предисловии «К читателю» Монтень пишет:
Это искренняя книга, читатель. Она с самого начала предуведомляет тебя, что я не ставил себе никаких иных целей, кроме семейных и частных. Я нисколько не помышлял ни о твоей пользе, ни о своей славе. Силы мои недостаточны для подобной задачи. Назначение этой книги – доставить своеобразное удовольствие моей родне и друзьям: потеряв меня (а это произойдет в близком будущем), они смогут разыскать в ней кое-какие следы моего характера и моих мыслей и, благодаря этому, восполнить и оживить то представление, которое у них создалось обо мне. Если бы я писал эту книгу, чтобы снискать благоволение света, я бы принарядился и показал себя в полном параде. Но я хочу, чтобы меня видели в моем простом, естественном и обыденном виде, непринужденным и безыскусственным, ибо я рисую не кого-либо, а себя самого. Мои недостатки предстанут здесь как живые, и весь облик мой таким, каков он в действительности, насколько, разумеется, это совместимо с моим уважением к публике. Если бы я жил между тех племен, которые, как говорят, и посейчас еще наслаждаются сладостной свободою изначальных законов природы, уверяю тебя, читатель, я с величайшей охотою нарисовал бы себя во весь рост, и притом нагишом. Таким образом, содержание моей книги – я сам, а это отнюдь не причина, чтобы ты отдавал свой досуг предмету столь легковесному и ничтожному. Прощай же!
Первого марта тысяча пятьсот восьмидесятого года[414].
Если ориентироваться только по этому обращению, вполне можно принять произведение Монтеня за мемуары. Действительно, Монтень излагает свой личный опыт, однако в его произведении почти отсутствует ретроспективная информация.
Эссеистика получила весьма широкое распространение в Западной Европе; в дальнейшем она выступала в том числе и как форма научного гуманитарного произведения (например, «Опыт о даре» М. Мосса).
В России этот вид исторических источников был распространен чрезвычайно мало. Лучшим свидетельством тому может служить отсутствие в русском языке слова для адекватного перевода французского слова essai (его переводят то как «опыт», то как «очерк»). По-видимому, первые, весьма немногочисленные, произведения этого вида появились в России в начале XIX в. – например, «Избранные места из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя или «Философические письма» П. Я. Чаадаева. Но очень быстро эссеистика была подавлена публицистикой, личностная позиция подчинена общественному интересу. Впоследствии эссеистика осталась как один из философских жанров. Примеры произведений такого жанра – «Уединенное» В. В. Розанова, «Роза мира» Д. Л. Андреева и др.
В целом отсутствие развитой эссеистики, в частности в литературной, научной и философской сфере, – характерная особенность структуры российской источниковой базы. Осознание этого факта позволяет лучше понять российскую ментальность, характер взаимосвязи личности и общества.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Законы свободного жанра (Эссеистика и эссеизм в культуре Нового времени)
Эссеистика – один из самых живых и быстро развивающихся жанров современной словесности. Сразу, однако, встает вопрос: словесностикакой? – художественной? литературно – критической? публицистической? научно-популярной? Признаки эссе легко обнаруживаются и в сочинениях естествоиспытателей, посвященных, например, вопросам нравственности, и в сочинениях писателей, посвященных вопросам современной науки. Кажется, чем дальше от чистого профессионализма, тем ближе к эссе.
У нас все больше появляется произведений этого жанра, заслуживших общественное признание, – романы-эссе Л. Гинзбурга «Разбилось лишь сердце мое…», В. Чивилихина «Память», эссеистическая проза В. Шкловского, М. Шагинян, В. Каверина, Ю. Бондарева, В. Астафьева, В. Солоухина, Е. Богата, А. Битова, А. Вознесенского… 1 Между тем ни строгого определения жанра, ни работ о нем у нас практически не существует. Эссеистика – одна из тех теоретических проблем, без постановки которой невозможно самосознание современной литературы, соотнесение ее с другими типами мышления-творчества.
«Неопределенность», «неуловимость» эссе, как мы дальше попытаемся показать, – это не дефект теоретической мысли, а глубинное свойство самого жанра, заставляющее его постоянно перерастать свои собственные жанровые границы.
1. САМООБОСНОВАНИЕ ИНДИВИДУАЛЬНОСТИ
Этим объясняется такой признак эссе, как тяга к парадоксальности. Из логики известно, что парадокс возникает тогда, когда смешиваются разные порядки (типы) суждения, когда субъект высказывания оказывается в числе его объектов (вспомним известный парадокс о лжеце). Поскольку эссе во многом состоит из таких суждений, где одно и то же лицо выступает в качестве мыслящего и мыслимого, парадоксы тут возникают на каждом шагу. Характеризуя, например, себя как человека, склонного к неосмотрительной щедрости, автор тут же ловит себя на том, что такой взгляд и оценка могут принадлежать скорее человеку скуповатому. «Тут словно бы чередуются все заключенные во мне противоположные начала. В зависимости от того, как я смотрю на себя, я нахожу в себе и стыдливость, и наглость; и целомудрие, и распутство; и болтливость, и молчаливость…; и щедрость, и скупость, и расточительность» (II, I, 296).
Еще более существенный, всеми энциклопедиями и словарями отмечаемый признак эссе – наличие конкретной темы, объем которой гораздо уже, чем, например, в трактате. Однако если мы обратимся к заглавиям монтеневских опытов, то обнаружим среди них и такие «общие», «отвлеченные», как «О совести», «О добродетели», «Об именах», «Об уединении», «О суетности», – ими не пренебрег бы самый абстрактный моралист и систематизатор. В контексте же монтеневских сочинений эти темы действительно воспринимаются как частные, предметно очерченные, потому что и добродетель, и совесть выступают как отдельные моменты в самоопределении той целостности, которую представляет собой сам автор. В принципе эссе может быть посвящено вселенной, истине, красоте, субстанции, силлогизму – все равно эти темы утратят всеобщность, приобретут конкретность самою волею жанра, которая сделает их частностями на фоне того всеобъемлющего «я», которое образует бесконечно раздвигающийся горизонт эссеистического мышления.
Не случайно многие произведения эссеистики – у Монтеня 87 из 107 его «опытов» – носят названия с предлогом «о»: «О запахах», «О боевых конях», «О большом пальце руки» и т. п. «О» – это своеобразная формула жанра, предлагаемый им угол зрения, всегда несколько скошенный, выставляющий тему как нечто побочное. Предмет эссе предстает не в именительном, а в предложном падеже, рассматривается не в упор, а сбоку, служит предлогом для разворачивания мысли, которая, описав полный круг, возвращается к самой себе, к автору как точке отбытия и прибытия. «О» придает всему жанру некую необязательность и незавершенность – тут мысли, по словам Монтеня, следуют «не в затылок друг другу», они видят друг друга «краешком глаза» (III, IX, 200). Заглавие эссе часто и на четверть не передает его многообразного содержания. Так, в главе «О хромых» Монтень рассуждает о календаре и движении светил, о разуме и воображении, о чудесах и сверхъестественном, о ведьмах и колдунах, о невежестве и сомнении, об амазонках и ткачихах… Автор не движется прямо к предмету, а, так сказать, прохаживается вокруг да около, описывает то расширяющиеся, то сужающиеся круги, ища все новых подходов, но при этом проходя мимо самого предмета или по касательной к нему.
Эссе – всегда «о», потому что подлинный, хотя не всегда явленный его предмет, стоящий в «именительном» падеже, – это сам автор, который в принципе не может раскрыть себя завершение, ибо по авторской сути своей незавершим; и потому он выбирает частную тему, чтобы, размывая ее пределы, обнаружить то беспредельное, что стоит за ней, точнее, переступает ее.
То, что «я» в эссе всегда уходит от определения и не задается прямо в качестве предмета описания, отличает этот жанр от таких, казалось бы, близких, тоже направленных к самопознанию, как автобиография, дневник, исповедь. Эти три жанра имеют определенные различия: автобиография раскрывает «я» в аспекте прошлого, ставшего; дневник – в процессе становящегося, настоящего; исповедь – в направлении будущего, перед которым отчитывается человек, чтобы стать самим собой, удостоиться прощения и благодати. Элементы всех трех жанров могут присутствовать в эссе, но своеобразие этого последнего состоит в том, что «я» здесь берется не как сплошная, непрерывная, целиком вмещенная в повествование тема, а как обрывы в повествовании: «я» настолько отличается от себя самого, что вообще может выступать как «не-я», как «всё на свете», – его присутствие обнаруживается «за кадром», в прихотливой смене точек зрения, во внезапных скачках от предмета к предмету, в зигзагообразности мыслительного рисунка и сбивчивости речевой интонации. «Первое лицо», обязательное для автобиографии, дневника, исповеди, в эссе порою вовсе отсутствует: «я» не является темой, подобной всем остальным, оно не может быть охвачено как целое именно потому, что оно само все охватывает и приобщает к себе, играя в прятки с читателем, который повсюду застает его следы в опрокинутом порядке вещей – но не само это «я», вещь небывалую и невозможную.
2. ИНТЕГРАЛЬНАЯ СЛОВЕСНОСТЬ
Обычно тот или иной жанр принадлежит одной определенной сфере освоения действительности. Статья, монография, реферат, комментарий – жанры научные; эпопея, роман, трагедия, рассказ – жанры художественные; дневник, хроника, отчет, протокол – жанры документальные. Эссе же включает все эти разнообразные способы постижения мира в число своих возможностей, не ограничиваясь одной из них, но постоянно переступая их границы и в этом движении обретая свою жанровую или, точнее, сверхжанровую природу. «Опыты» Монтеня в равной степени принадлежат и истории литературы, и истории философии, и истории нравов, чего, по-видимому, нельзя сказать о «Гаргантюа и Пантагрюэле» Рабле или «Дон Кихоте» Сервантеса, занимающих великое и почетное место в собственно литературном ряду.
Художественные образы и философские понятия, исторические факты и нравственные императивы – все то, что порознь охватывается разными формами сознания, в эссе обращается «вспять», на свои первичные предпосылки, на действительность авторского присутствия в мире, на самое ситуацию человеческого бытия, которая порождает все эти формы, не сводясь ни к одной из них. Парадокс эссеистического жанра в том, что он не включается в одну из глобальных систем, или «дисциплин», человеческого духа, как роман включается в художественную, трактат – в философскую и т. п., а, напротив, включает способы и орудия этих дисциплин в качестве своих составляющих. Роман – один из способов организации художественных образов, тогда как образность – лишь одна из возможностей эссеистики. То, что «превышение» составляет сразу два порядка, вовсе не означает, что эссеистика превышает романистику по уровню творческих достижений, – напротив, определенная жанровая узость способствует концентрации творческих усилий. Можно сказать, что роман превышает эссе по уровню развития (имеются ли эссе столь значительные, как «Дон Кихот» или «Братья Карамазовы»?), но уступает ему по, типу развития. Эссе – жанр не внутри-, а сверхдисциплинарный, интегрирующий свойства таких систем, куда другие жанры входят в качестве элементов.
Таким образом, неопределимость входит в самое существо жанра, что вовсе не приводит к стиранию его специфики – напротив, специфика легко угадывается в большинстве эссеистических сочинений.
Сущность ее – именно в динамичном чередовании и парадоксальном совмещении разных способов миропостиженил. Если какой-то из них: образный или понятийный, сюжетный или аналитический, исповедальный или нравоописательный – начнет резко преобладать, то эссе сразу разрушится как жанр, превратится в одну из своих составляющих: в беллетристическое повествование или философское рассуждение, в интимный дневник или исторический очерк. Эссе держится как целое именно энергией взаимных переходов, мгновенных переключений из образного ряда в понятийный, из отвлеченного – в бытовой. Вот несколько фраз, взятых с одной страницы монтеневского заключительного эссе «Об опыте», – они принадлежат как бы разным типам словесности:
Философское умозрение: «Мы слишком много требуем от природы, надоедая ей так долго, что она вынуждена лишать нас своей поддержки… устав от наших домогательств, природа препоручает нас искусству».
Заметка из дневника: «Я не очень большой любитель овощей и фруктов, за исключением дынь. Мой отец терпеть не мог соусов, я же люблю соусы всякого рода».
Художественный образ: «…мне особенно противно недостойное совокупление богини столь бодрой и веселой с этим божком плохого пищеварения и отрыжки, раздувшимся от винных паров».
Практический совет: «Я полагаю, что правильнее есть зараз меньше, но вкуснее, и чаще принимать пищу».
Физиологическое наблюдение: «Я согласен с теми, кто считает, что рыба переваривается легче мяса».
Нравоучение: «Самый ценный плод здоровья – возможность получать удовольствие: будем же пользоваться первым попавшимся удовольствием».
Воспоминания: «С юных лет я порою нарочно лишал себя какой-либо трапезы…»
Комментарий к сочинениям других авторов: «…я согласен с тем же Эпикуром, что важно не столько то, какую пищу ты вкушаешь, сколько то, с кем ты ее вкушаешь».
Афористическое обобщение: «Приятное общество для меня – самое вкусное блюдо и самый аппетитный соус» (III, XIII, 299).
Все приведенные отрывки объединяются темой еды, а главное – присутствием в них личного отношения к данной теме, что почти в каждой фразе выражено соответствующими вводными оборотами и местоимениями первого лица («я полагаю», «я согласен», «мне», «Для меня» И т. п.). Перед нами в жанре «опыта» – целостный опыт отношения данного субъекта к данному объекту, в данном случае – Монтеня к еде; и поскольку этот опыт целостен, он пользуется всеми возможными способами выражения – теми, что присущи и высокой философии, и кулинарной книге, и аллегорической поэзии, и записной книжке. Тут есть и практические рекомендации, и теоретические умозаключения; общее и единичное; абстрактное и конкретное; воспоминание о прошлом и наставление на будущее. Кое-чего здесь нет, например политических мнений, или физиогномических характеристик, или психологических самонаблюдений, которыми изобилуют «Опыты», но – повторяем – мы выбрали всего лишь одну страницу, чтобы в укрупненном виде продемонстрировать, как соседствуют и стыкуются у Монтеня элементы самых различных культурных подсистем.
Эссеисту совсем не обязательно быть хорошим рассказчиком, глубоким философом, чистосердечным собеседником, нравственным учителем – и одновременно все эти способности недостаточны для него. Силой мысли он уступает профессиональным философам, блеском воображения – романистам и художникам, откровенностью признаний – авторам исповедей и дневников… Главное для эссеиста – органическая связь всех этих способностей, та культурная многосторонность, которая позволяла бы ему центрировать в своем личном опыте все разнообразные сферы знания, выводить их из профессионально завершенных и замкнутых миров в непосредственно переживаемую и наблюдаемую реальность. По оценке У. Хэзлитта, заслуга Монтеня состояла в том, что он первый имел смелость как автор говорить то, что чувствовал как человек. Художник живет в мире вымышленных образов, философ – в мире отвлеченных понятий, публицист – в мире общественно-политических идей, автор дневника – в мире каждодневных событий и переживаний. Эссеист чужд подобным спецификациям, даже если они относятся к ближайшему и насущному. В эссе ближнее – быт, окружение – рассматривается с философской дистанции, а дальнее – прошедшие эпохи, художественные стили, философские идеи – с позиции житейской. Одно примеривается к другому, оттого эссе так богаты примерами, в которых раскрывается параллелизм разных уровней бытия, его аналогическая структура. Причем, в отличие от притчи, которая развертывается в некоем абсолютном времени и пространстве,пример (как элемент эссеистического жанра) вписан в контекст конкретного опыта, это чье-либо суждение или случай из чьей-то жизни. Все сущее в эссе предстает как присущее человеку; сущность всех вещей раскрывается лишь в чьем-топрисутствии. Эссеисту поистине не чуждо ничто человеческое, это своего рода правило жанра – развертывать тему максимально широко, не упуская ни одной из возможных точек зрения. Поскольку автор здесь не теолог и не политик, не психолог и не историк, вообще не специалист, достигший определенных знаний и умений, а просто человек, пробующий себя во всем, то именно «все» или «нечто», всеобщность или неопределенность, могут служить наилучшими определениями этого жанра: «нечто обо всем».
Однако сама эта специфика эссе, состоящая в последовательном стирании всякой специфики, предъявляет к автору не менее, а даже более жесткие требования, чем рассказ или статья, роман или трактат. Там автор вверяет себя законам определенного жанра, который становится его помощником и наставником. Встроившись в некую сюжетную последовательность образов или логическую последовательность идей, художник или философ уже следуют критериям выработанной ими системы, тогда как у эссеиста с каждым пассажем заново создаются сами критерии, любая система, едва проявившись, должна разрушить себя – иначе разрушится само эссе. Нет ничего тяжелее и требовательнее жанровой свободы, сполна предоставленной эссеисту, – за нее приходится платить непрерывными поисками жанра для каждого очередного абзаца и чуть ли не строки, потому что предыдущие находки убеждают лишь в том, что они должны быть отброшены. На всем протяжении эссе идет непрестанный процесс жанрообразования – рождается не только высказывание, но и самый тип его: научный или художественный, дневниковый или проповеднический. Любая остановка в пределах одного жанра, попытка «перевести дух» противопоказана эссеисту, избравшему самый суровый и беспощадный «закон свободы», неутомимое странничество по разным областям духа.
В сущности, эссе – это как бы чистая словесность, сочинение как таковое, в самом широком и неопределенном значении этого слова, жанр для начинающих и неискушенных. В младших и средних классах школы ученики пишут сочинения на тему: «Как я провел лето», или «Собака – мой верный друг», или «Самый интересный день в моей жизни», – это и есть, по сути, «опыты» как недифференцированные осмысления-описания определенных сторон жизни со «своей» точки зрения. Впоследствии, в старших классах, жанр сочинения уже начинает дифференцироваться. В сочинениях по литературе на первый план выступает критическое, осмысляющее, понятийное начало; в этом же возрасте нередко развивается страсть к собственно художественному сочинительству, к писанию стихов и рассказов; некоторые ведут дневники, где вникают в события и ощущения подлинной жизни. То, что нераздельно сочеталось в «сочинении» третьеклассника или пятиклассника, постепенно распадается на самостоятельные жанровые компоненты, знаменующие начало специализации. Эссеист же – это, так сказать, профессионал дилетантского жанра. Он становится мастером «сочинений на свободную тему», представителем словесности как таковой. Дилетантизм тут носит не случайный или приготовительный, а вполне сознательный и принципиальный характер – эссеист старается удержаться в границах целостного мышления, которое еще присуще подростку, но уже утрачивается в юности. Эссе – первая проба пера, которое еще не знает, что напишет, но хочет выразить сразу «всё-всё»; и в самых зрелых образцах этого жанра сохраняется тот же дух «пробности», одновременно всезнающей и несведущей.
3.ЭССЕ И МИФ
Если эссе сформировалось только в Новое время благодаря тому перевороту, который поставил человеческую индивидуальность в центр мироздания, то что же было его аналогом в предшествующей культуре?
Выскажем сразу предположение, которое затем постараемся обосновать. Эссеистическое стремление к целостности, к объединению и соположению разных культурных рядов, возникло на месте той централизующей тенденции, которая раньше принадлежала мифологическому сознанию. Синтетизм эссе – это возрождение на гуманистической и личностной основе того синкретизма, который в древности опирался на нерасчлененность первобытного коллектива и имел внеличностную, космическую или теистическую ориентацию. Парадокс эссе в том, что оно своей рефлектирующей в индивидуалистической природой противостоит мифу и всяческому мифологизму, но не так, как обособившаяся часть противостоит целому, а как новообразованное целое противостоит первоначальному. Философия, искусство, история, разнообразные науки тоже противостоят мифу, из которого некогда вычленились, как специальное противостоит синкретическому, самостоятельно развившиеся компоненты – начальной неразвитой цельности. Эссеистика же пытается осуществить эту цельность внутри расчлененной, развитой культуры, что, с одной стороны, резко противопоставляет ее мифу, с другой – ставит на аналогичное место в системе дифференцированной духовной деятельности. Эссеистика – отрицание сверхличной и нормативной мифологии и вместе с тем – наследование ее централизующих и синтезирующих возможностей, которые теперь надлежит осуществлять сознанию индивида.
О мифологизме в культуре XX века существует огромное количество исследований, в которых выделяются преимущественно три основные его разновидности. Во-первых, это авторитарный мифологизм, присущий некоторым тоталитарным идеологиям (фашистской и т. п.) и ознаменованный образами вождей, мифологемами почвы и крови, пропагандистскими эмблемами и т.д. Во-вторых, это вульгарный мифологизм, присущий многим отраслям массовой культуры и выраженный в образах кинозвезд, детективных героев, рекламных клише, штампах тривиальной словесности. В-третьих, это авангардный мифологизм, присущий многим значительным художникам XX века, таким, как Ф. Кафка, Д. Джойс, А. Арто, С. Дали, С. Беккет, Э. Ионеско и другие, и выражающий бессилие и ничтожность личности перед натиском отчужденных, сверхличных структур окружающего общества или собственного подсознания.
Как ни разнятся эти «мифологизмы», их роднит друг с другом и с древней мифологией самодовление таких идейно-фигуративных схем, которые безразличны к индивиду или прямо ему противостоят, персонифицируя власть над ним космических стихий, или социальных законов, или психологических инстинктов. Везде тут на первый план выступает власть «коллективного бессознательного» – антииндивидуальное и антирефлексивное начало мифологизма, которое в «авторитарной» и «вульгарной» его разновидностях воспринимается позитивно, как героическое или идиллическое, возвышенное или прекрасное, а в «авангардной» разновидности – негативно, как ужасное, гротескно-чудовищное, вызывающее маниакальный страх, или истерический смех, или полное оцепенение перед лицом неумолимого абсурда.
Замечательная особенность эссеистики в том, что целостность созидается не исключением и отчуждением личности, как в неомифологических формах, а поступательным ее самораскрытием, освоением всех способов миропостижения как возможностей ее собственного растущего бытия. Будучи по видимости антимифологичной, отправляясь от индивидуальной рефлексии, эссеистика, по сути, берет на себя в Новое время ту функцию объединения, консолидации разных областей культуры, какую в древности исполняла мифология.
Эта функциональная общность эссе и мифа опирается на их глубокое структурное сходство, несущее, конечно, и отпечаток огромных эпохальных различий. Одно из главных свойств мифа, на которое указывают практически все исследователи, – совпадение в нем общей идеи и чувственного образа. Эти же начала сопрягаются и в эссе, но уже как самостоятельные, выделившиеся из первичного неразличимого тождества: идея не персонифицируется в образе, а свободно сочетается с ним, как сентенция и пример, факт и обобщение. Так, в опыте «Об отвлечении» Монтень рассуждает о том, что отвлечением и рассеянием мы скорей избавляемся от горя, преодолеваем препятствие, чем прямым сопротивлением и борьбой. Эта мысль неоднократно формулируется в общем виде – и одновременно проводится через ряд конкретных примеров. Рассказывается, как посредством отвлечения Монтеню удалось утешить одну даму; о французском полководце, который мнимыми предложениями усыпил бдительность противников;
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.