за что арестовали ариадну эфрон
Узница куйбышевской «пересылки». Ариадна Эфрон
21 февраля 1949 года в Рязани была взята под стражу дочь Марины Цветаевой Ариадна Сергеевна Эфрон. В тот момент она могла только догадываться о сгущающихся тучах. Все стало понятно, когда ей предъявили все ту же пресловутую статью 58-1-А, по которой она уже отсидела восемь лет. По всей стране разыскивали «повторников» – так назвала сокамерница Зоя Марченко тех людей, которые освободились из лагерей и где-либо поселились.
«Как огромным неводом, нас вылавливали, арестовывали, опять начинали следствие, пытались найти новую вину» (Зоя Марченко – из неопубликованных воспоминаний). Три месяца спустя, 18 мая 1949 года, особым совещанием при МГБ СССР А.С. Эфрон была осуждена за шпионаж к ссылке на поселение в Туруханском районе Красноярского края. И первым пунктом этапа в край вечной мерзлоты стал Куйбышев, а конкретнее, местная пересыльная тюрьма, которую здесь называли «пересылкой».
Соседями по бараку оказывались люди, ну никак не подходившие к тому определению, которое на них навешивалось: участие в контртеррористической и антисоветской пропаганде, шпионаж, диверсии, антисоветская деятельность, вредительство.
В одном бараке с Ариадной оказались дочери нашего земляка писателя Артема Веселого (Николая Кочкурова). Боясь, что их разлучат, они все время держались рядом. Спустя много лет, Заяра Артемовна расскажет об этом в воспоминаниях «7–35». Это статья, по которой сестры подлежали высылке как дети врага народа в Казахстан сроком на пять лет. Они подходили под определение СОЭ (социально опасные элементы).
«Всегда, до того самого дня, полагала, что вагон с решетками на окнах в голове каждого пассажирского поезда – вагон почтовый. Оказалось, не почту в нем перевозят, а заключенных, и называется он «вагонзак», а еще «столыпинский». Вагон – обычный пассажирский, но переоборудованный; в купе вместо окна – маленькое оконце на уровне верхних полок, каждое купе отгорожено от коридора решеткой. Один конвоир, прохаживаясь по коридору, имеет возможность наблюдать сразу за всеми. Не знаю, сколько нас затискали в вагон (в других купе ехали мужчины), в нашем – женском – было человек двадцать.
Ехали. Как мне показалось, очень медленно и долго. Наконец остановились у большого вокзала, кто-то прочел:
– Самара, – сказала Гайра как истая волжанка. В детстве она не раз бывала тут с отцом, это его родной город…»
Много позже, в начале 80-х, когда Заяру Артемовну пригласили на открытие Литературного музея А.Н. Толстого, поселившись в гостинице «Волга», она решила поискать место, где стояли за проволокой бараки. Ориентиром должны были послужить красивые жилые дома, нависавшие над тюрьмой. Дома эти, предназначенные для работников ГРЭС, она нашла. Они и сейчас поражают помпезностью стиля, относящегося к «сталинскому» ампиру. А на месте бараков построены пятиэтажки-«хрущобы», жители которых и не подозревают, какая аура витает в воздухе. Впрочем, эта тема мало кого интересовала, а те, кто что-либо знал, категорически отказывались говорить. Видимо, ген страха еще не исчез, и, на всякий случай, лучше промолчать.
Дезориентировали и Заяру, ей сказали, что тюрьму давно снесли и на том месте построили гостиницу «Волга». В действительности, пересыльную тюрьму разобрали в конце 50-х годов, и занимала она сравнительно небольшое пространство. Еще совсем недавно напротив ГРЭС находилась столовая. Многие самарцы побывали там, общепит был доступен для всех желающих. И невдомек, что это здание входило в систему тюрьмы. Входные ворота сохранились до сего времени. Рядом висит табличка с напоминанием, что здесь в 1950 году обитателем барака был Александр Солженицын. Аура этого места не отпускает. Именно здесь разместилась площадка для эвакуированных с улиц Самары автомобилей – своего рода автотюрьма.
Волжского проспекта в теперешнем виде не существовало, и колючая проволока заканчивалась, чуть не доходя до стелы, венчающей нынешнюю Самарскую площадь. За проволокой по берегу Волги располагались многочисленные лесопилки, склады для бревен, сплавляемых по Волге, и частные дома…
Датой прибытия Ариадны в Куйбышев следует считать 3 или 4 июля 1949 года. Первое и единственное письмо, отправленное Елизавете Яковлевне Эфрон, датировано четвертым июля. Надо полагать, что она написала его сразу по приезде, поскольку со дня на день могла отправиться по этапу до Красноярска. Уже в бараке Ариадна увидела много знакомых по рязанской тюрьме. Но больше всего ей обрадовалась Ада Александровна Федерольф. В дальнейшем вся жизнь этих двух женщин пройдет вместе, вплоть до тарусского кладбища.
Около десятка деревянных бараков, обращенных торцами к горе и Волге, были строениями временными. Маленькая тюремная колония в одночасье повысила свой статус и стала называться «пересыльной тюрьмой». Поток тюремного люда в конце сороковых заметно увеличился за счет «переселенцев» из Прибалтики и Западной Украины. Те же «повторники», не прошедшие фильтрации после отсидки в «лагерях смерти», прислужники оккупантов из числа советских людей. Бывало, конвой выезжал к железнодорожной станции по нескольку раз за сутки.
Фактически Ариадна Сергеевна прибыла в Самару с досье, сфабрикованному еще осенью 1939 года. В 30-е годы во Франции, находясь под сильным влиянием отца, она попала вместе с ним в группу так называемых «евразийцев». Это были эмигранты, бывшие белогвардейцы, сочувствовавшие всему тому, что происходило на их бывшей Родине. Заслужить возвращение требовали из Москвы. Многие, в том числе и Сергей Эфрон, работали на разведку Коминтерна и службы госбезопасности.
Однажды его группа прокололась на убийстве «ренегата-перебежчика» Игнатия Рейсса-Порецкого. По указаниям из Москвы участников этой группы стали возвращать в СССР. На даче в подмосковном Болшеве поселили Сергея Эфрона и семью Клепининых. Ариадна Эфрон уехала из Франции чуть раньше, в марте 1937 года. Через два года в Болшево приехала и Марина Цветаева с сыном (Муром). 27 августа 1939 года здесь же Ариадна Эфрон и была арестована.
Много позже, в 1961 году, в письме литератору В.Н. Орлову она рассказала, как прощалась с французскими друзьями перед отъездом в СССР.
«Ну, куда ты, дура, едешь? Ну, зачем? Ах, Россия? А ты знаешь Россию? Куда тебя несет? Дура, будешь работать на макаронной фабрике… Потом тебя посадят («меня? за что?»), – а вот увидишь. Найдут за что. Косу остригут. Будешь ходить босиком и набьешь себе «верблюжьи» пятки… И все было…» Эти слова Бунин произнес Ариадне на прощание.
Группу Сергея Эфрона расстреляли в Москве, кого раньше, кого позже. Пощадили только Ариадну Эфрон и старшего сына Клепининых Алексея Сеземана, получивших сроки. Дело было сфальсифицировано, на допросах почти все «валили» друг на друга. Ариадна, пытаясь выгородить отца, обвиняла всех, кроме него.
В цветаеведении этого времени нет более одиозной фигуры, чем Павел Николаевич Толстой – один из участников этого «дела». Арестованный одним из первых, он стал разменной фигурой в определении вины на всех. Спустя много лет Ариадна по-прежнему указывала на него: «Все дело рук Павлика». Досталось от нее и соседям по болшевской даче Клепининым. Вот почему так сдержанно отвечала на мои вопросы Софья Николаевна Клепинина. В 1939 году ей было 12 лет. Крестной матерью у нее была Зинаида Гиппиус.
Она захотела приехать в Самару, увидеть все, что связано с семейством Цветаевых. Гуляя еще по старому садику около той самой болшевской дачи, мы говорили о проведении цветаевской конференции в Самаре. Но все как-то в нашем городе не срастается. Встреча в Самаре не состоялась, а вскоре С.Н. Клепинина ушла из жизни (2000 г.). В 2001 году на Невзоровском кладбище Пушкинского района Московской области появился памятник с надписью: «Дочь Антонины и Николая Клепининых, расстрелянных 28 июля 1941 года».
В начале 1983 года к открытию Литературного музея внучка А.Н. Толстого Екатерина Никитична привезла эстамп-рисунок, относящийся к биографии своего деда. Сама того не подозревая, она подарила редкую возможность увидеть, пусть и в шаржевом исполнении, одного из участников «расстрельного дела».
Автор дружеского шаржа Борис Викторович Липатов на даче своего друга А.Н. Толстого в Детском селе (1934 г.) изобразил присутствующих в тот момент близких людей. Под номером три в образе змея – Павел Толстой. Видимо, было в дальнем родственнике знаменитого писателя что-то от искусителя. На одном из последних следственных допросов Павел Толстой наотрез отказался от предыдущих показаний. Как, впрочем, отказалась от своих показаний и Ариадна Эфрон.
Все воспоминания участников событий написаны позже, и мне казалось, что в них кроется неточность в определении дат, хотелось официального подтверждения на уровне архивов. С большой надеждой что-либо узнать я обратился в Инфоцентр УВД Самарской области. Работники архива встретили меня не то чтобы дружелюбно, но с интересом. И это было единственным положительным моментом. Вскоре стало понятно, что никакой информации мне не добиться. «Поиски не дали результатов», – объясняла работница архива Раиса Яковлевна. Официальная справка, выданная в итоге, гласила, что установить факт и сроки пребывания Эфрон А.С. в одной из пересыльных тюрем г. Куйбышева, существовавших на 1949 год, не представляется возможным из-за отсутствия каких-либо списков содержащегося в них контингента осужденных. Вот так, «контингент» прибывает и убывает, а отметки в книгах учета не обнаружены.
«Дорогие Лиля и Зина, пишу вам из Куйбышева, откуда направляюсь в Красноярский край. Когда приеду на место, сообщу свой адрес, и с нетерпением буду ждать вестей – так давно ничего ни о ком не знаю, а когда мы виделись в последний раз, Лиля так плохо выглядела, меня очень тревожит ее здоровье. Уже здесь узнала, что Митя получил Сталинскую премию, очень рада за него и Лилю, горячо поздравляю и целую обоих. Вы мне напишите подробно, как, что все происходило, и пришлите газету с Митиным портретом, если она у вас сохранилась. Из Рязани послала вам письмецо, не знаю, дошло ли оно. В нем я просила передать мне, если возможно, кое-что из моих вещей и деньги, – но перед самым моим отъездом ко мне пришли ребята из училища и принесли мне продуктов на дорогу и 140 р., впрочем, продукты мы уже все дружно уничтожили, деньги тоже почти, так как здесь есть ларек. Я знаю, что проявляю безумную беспечность, так как еду в совсем неизвестные условия, но решила – будь что будет! Когда приеду, попрошу вас выслать мне денег – ребята мне передали, что оставшиеся в Рязани мои вещи и деньги перевезли к вам. Вот только плохо, что нет у меня ничего подходящего к климату в плане одежды, – только демисезонное пальто, но тут уже ничего не поделаешь. О себе напишу подробнее, когда приеду на место и устроюсь на работу, по специальности вряд ли удастся, но я уже привыкла ко всему.
Сил-то у меня не очень много осталось, и очень жаль было расставаться со своими. Но я хоть счастлива, что повидала вас всех. Мои дорогие, спасибо судьбе за это. Спасибо вам всем за все. Крепко вас целую, Аля. Если сможете, пришлите мне телеграмму на Куйбышев, может быть, она меня застанет…»
Елизавета Яковлевна, получив это горькое послание, без сомнений поняла, что посылать вещи в куйбышевскую «пересылку» вряд ли целесообразно, и правильно сделала. Ариадну Эфрон отправили по этапу, уже 19 июля тюремный вагон с этапированными принимали в Красноярске. На всякий случай тетка высылает на куйбышевский адрес 100 рублей. Несколько раз в последующих письмах Елизавета Яковлевна спрашивает по поводу этих денег. «Я их не получила, – отвечала Ариадна, – надо написать отсюда, ведь не должны же они пропасть». Пропадали, и еще как. Как мне рассказывали, работники тюремной бухгалтерии ловко использовали эти подвернувшиеся моменты.
От вокзала до «пересылки» путь небольшой, всего каких-то три километра. Очень хотелось найти эту площадку, к которой подгонялись вагонзаки. Походив по путям и порасспросив пожилых железнодорожников со стажем, удалось найти это место. И тут мне несказанно повезло. Случайное знакомство с Евгенией Григорьевной Семиковой окончательно поставило точку в этой загадке.
Летом 1949 года она работала в медпункте «пересылки» и не раз привлекалась к операции по приему арестованных на железнодорожной платформе. Все проходило по шаблону. Начальник спецчасти передавал дела прибывших принимающему. По алфавиту из дверей вагона – сразу в автозак или машину с брезентом. Конвойный взвод располагался рядом с «пересылкой», по команде он выезжал к указанному месту и выполнял охранные обязанности. Начальником тюрьмы был старший лейтенант Передели. Его имя стоит упомянуть в контексте того, что при нем здесь находились Ариадна Эфрон и Александр Солженицын. Еще года три назад обветшалое здание столовой «красной линией» выходило на Волжский проспект. Теперешний Студенческий переулок заканчивается деревянной лестницей. Она спускается в самое логово тюрьмы – плац, на котором строили заключенных для отправки на этап.
От столовой, то бишь тюрьмы, мы с Евгенией Григорьевной проезжаем по «тюремному» маршруту. Вилоновская, Красноармейская, по улице Мечникова перед трамвайным кольцом, которого теперь не существует, поворачиваем направо. Ориентиром служит Михайловская церковь в поселке Шмидта. Упираемся в железную дорогу… Слева та самая платформа…
Каждый раз в этом месте в памяти возникают цветаевские строки: «Но будешь ли ты, кто знает – смертельно виски сжимать. Как их вот сейчас сжимает твоя молодая мать». Совсем недалеко от этого места, в каких-то полкилометра, 15 ноября 1941 года пятнадцать часов простоял литерный поезд, увозивший Мура в Ташкент…
Самым удобным местом для осмотра масштабов бывшей «пересылки» является детская площадка возле того красивого дома, который упоминается в воспоминаниях Заяры Веселой. Сейчас ничто не напоминает о том времени, глазу не за что уцепиться. Но, если внимательно присмотреться, можно увидеть или найти кое-где торчащую арматуру «колючего» забора. Послевоенный Куйбышев понемногу выживал. Жизнь брала свое. Неподалеку от тюрьмы в Струковском саду по вечерам проходили эстрадные концерты с участием артистов госфилармонии и танцы под радиолу и оркестр. Звуки музыки доносились и до тюремных бараков. Работали киоски с мороженым и прохладительными напитками. Что было еще…
Второго июля в ОДО состоялся концерт хора русской песни под управлением Свешникова…
Куйбышев скорбил по скончавшемуся деятелю Георгию Димитрову. Во время Великой Отечественной войны он руководил из нашего города борьбой болгарской рабочей партии против фашистов…
… Чкаловская и Куйбышевская области соревновались в выполнении планов 1949 года по скошению трав, заложению силоса, поднятию паров, прополке подсолнечника…
… Состоялось захоронение останков легендарного полководца Щорса…
… На сцене драматического театра состоялась премьера по драме Глобы «Пушкин». Рецензия на спектакль написана доцентом педагогических наук Бочкаревым в духе времени: «…Зловещий, отталкивающий образ царя – солдафона, лицемера и развратника – создал лауреат Сталинской премии В. Кузнецов, сильный и убедительный образ наглого, самоуверенного и невежественного Дантеса, этого безродного космополита, создает Колесников. Зрителя не может удовлетворить бледный образ Н.Н. Пушкиной в исполнении артистки Дорошенко».
… 17 июля на Волге проводился праздник физкультурника…
Обитателям «пересылки» было не до того. Воспользуюсь воспоминанием Ады Александровны Федерольф: «Настал день, когда по списку нас с Алей снова вызвали на этап. Вывели во двор, велели положить вещи на асфальт и сесть на них на расстоянии метра друг от друга, стоять и ходить не разрешалось. Вокруг нас расставили конвоиров с собаками. Мы с Алей уже расположились, как вдруг она сказала, что забыла подаренную ей Мулей зубную щетку, встала и быстро пошла в барак. Я не успела охнуть и дико перепугалась, что кто-нибудь из конвоиров спустит на нее собаку. Я до сих пор не понимаю, как все сошло благополучно. («Наши конвоиры были хорошими ребятами, – резюмировала Евгения Григорьевна, – а конвой чужой был очень жестоким. – Может быть, строгим? – переспросил я. – Нет, – добавила она. – Как правило, конвоиры были деревенскими. Очень жестокие…»)
Через пять минут она вернулась и с триумфом, смеясь, показала мне щетку. И тут от жары и испуга мне стало плохо. Все заколыхалось, острая боль в затылке, в глазах черные круги. Это было очень страшно, потому что больных в этап не брали, отправляя в больницу. После этого найти друг друга было бы уже невозможно. Аля чем-то накрыла мою голову, как могла, обмахивала мне лицо. К счастью, я скоро опомнилась и вместе с Алей попала в вагон-теплушку.
На этапе до Красноярска в теплушке было тесно настолько, что мы поворачивались по команде. Параши не было, а был деревянный желоб, наклонно выведенный в дыру под стеной вагона. Вся жизнь в наглухо закрытом вагоне, набитом голодными, измученными женщинами, зависела от прихоти конвоя. Мог дать воды – и не дать, мог открыть тяжелую дверь, запертую снаружи на засов и замок, – мог и не открыть… Мы были в клетке…»
«Вы не досидели, потому везем вас на выживание», – сказал ей охранник в последнем плавании по Енисею. Вспоминаю горькие слова из письма Ариадны Сергеевны: «Все бы ничего, если бы не пожизненно, очень уж страшно звучит…»
До пожизненного не дошло. 16 июля 1954 года приказом Генпрокурора СССР, МВД СССР и КГБ СССР 127с/039/078 Ариадна Сергеевна Эфрон от ссылки была освобождена (д.р.6125). Объявили ей об этом только осенью.
Мало кто знает, что Ариадна Эфрон вела длительную переписку с Натальей Петровной Александровой, самарской учительницей. Из нашего города письма в адрес Ариадны Эфрон шли в Тарусу и в Москву. Историю возникновения переписки исследовала в 80-е годы самарский журналист Т. Миганова.
В конце 60-х Наталья Петровна наугад написала письмо в Тарусу и на ответ не надеялась. Но все сложилось.
«Дорогая Наталья Петровна! Получила Ваше письмо. Рада, что Вам удалось достать книгу и переписать из нее то, что хочется. А какая надпись на «Вечернем альбоме». Напишите (перешлите), пожалуйста, и пришлите мне, мы ведь стараемся собрать воедино в цветаевском архиве все, что возможно и невозможно, хотя бы в копиях. Каждая рукописная строка дорога».
Мы знаем, что всю оставшуюся жизнь Ариадна Сергеевна посвятила собиранию творческого наследия матери. Уверен, если бы не ее титаническая деятельность в этом направлении, мы бы сейчас имели половину того, что имеем. Удивительно, но «друг по переписке» из Куйбышева становится частым адресатом писем А.С. Эфрон.
«…если у Вас нет маминой книжки, голубой 1961 года – то могу подарить: у меня, помимо обязательного экземпляра для архива, есть еще один…»
В предпоследнем письме от 30 июля 1974 года несколько строк Ариадна посвящает Тарусе.
«Леса в Тарусе есть, и прелестные. Но, к сожалению, многострадальные мои ноги больше не в силах меня никуда вести-нести. Еще недавно бегала и рыскала по ним за грибами, ягодами; ходила «шепотом», чтобы не нарушать многоголосье этой тишины. Но болезнь моя, увы, прогрессирует…»
А в самом последнем письме Н.П. Александровой Ариадна как бы подытоживает свою жизнь, словно оправдываясь за те обиды, которые она нанесла своей матери (МЦ) в последние годы пребывания во Франции.
«…Впритык занята материнским архивом. Буду сдавать его по частям государству на вечное хранение – государству в лице ЦГАЛИ (Центральный государственный архив литературы и искусства), каждую тетрадь расшифровываю, даю к ней подробные комментарии; цветаевские дневники вообще трудночитаемые; я хорошо (естественно!) разбираю материнский почерк, ее сокращения и знаю ход ее мыслей. Все навсегда свежо в памяти. Надо (желательно) это сделать самой, пока еще некое подобие головы на плечах, и сдать в ЦГАЛИ тоже самой, так сказать, прижизненно. Помрешь – и все, так тщательно собираемое и любовно хранимое, может разлететься в разных направлениях, попасть в корыстные руки – мало ли что может быть…»
Т. Миганова утверждает, что писем было много, и она их сама видела. На сегодняшний день письма хранятся в семейном архиве у дочери. Возможно, что письма Н.П. Александровой к Ариадне Эфрон хранятся в московском архиве, но это уже несколько иная история.
Я любил приезжать в Тарусу. От Серпухова, где проживал, каких-то тридцать километров. Можно добраться на автобусе или по Оке. Ходили «Ракеты» с остановкой в Поленово. Мне нравилось пройти пешком от дома-музея Поленова оставшиеся до Тарусы четыре километра, полюбоваться пейзажем. По этой дороге в 1906 году везли умиравшую Марию Александровну Мейн от станции Тарусская. На лодке переправлялись на левый берег Оки. Манила туда, кроме творчества К. Паустовского, цветаевская тема. И не только меня. В 60-70-е годы Таруса была переполнена людом, жаждущим побродить по цветаевским местам. Его можно встретить на каждом участке маленького калужского городка. На берегу Оки, у Воскресенской церкви, возле танцплощадки дома отдыха, венчающей фундамент разрушенной цветаевской дачи в Песочном. Читали стихи, спорили о камне, на котором была надпись: «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева».
Всем хотелось посмотреть на живых Валерию Ивановну Цветаеву и Ариадну Эфрон. Они проживали на одном участке, и возле калитки всегда толпился народ. Отчаянные даже пытались по дорожке пройти к дому и заглянуть в окно.
Ариадну Эфрон я видел несколько раз. Однажды я неожиданно с ней столкнулся. Она шла от тогда еще разрушенной Воскресенской церкви к дому, я выходил по тропинке от могилы художника Борисова-Мусатова. От неожиданности я поздоровался, подобие улыбки промелькнуло на ее лице, но приветствие я получил.
Ариадна Эфрон, несомненно, обладала даром литератора, достаточно одного только эпистолярного наследия поэта, прозаика, художника, но главным стало увековечивание творческого наследия Марины Цветаевой.
Мне очень нравятся ее переводы французских поэтов Шарля Бодлера, Поля Верлена, Теофила Готье. Такое ощущение, что никто лучше Ариадны Эфрон эти стихи не переводил. Может быть, потому, что она, долгое время живя во Франции, тонко прочувствовала души поэтов.
Великолепны и ее рисунки. Еще бы, ведь она училась в училище прикладного искусства в Париже.
О смерти Ариадны Эфрон я услышал, живя в литовском городе Шяуляй, правда, по «вражескому» радио. Не обязательно было настраивать приемник, русскую речь, доносившуюся с Запада, можно было поймать чуть ли не на любой волне. Это радио и сообщило, что 26 июля 1975 года в маленьком городке Таруса умерла дочь Марины Цветаевой. Ей было 63 года. Похоронена Ариадна Эфрон на Тарусском кладбище в двух шагах от могилы Константина Паустовского. Через несколько лет в ограде появилась еще одна могила – Ады Федерольф.
Сентиментальная прогулка
Струил закат последний свой багрянец,
Еще белел кувшинок грустных глянец,
Качавшихся меж лезвий тростника
Под колыбельный лепет ветерка…
Я шел, печаль свою сопровождая;
Над озером, средь ив плакучих тая,
Вставал туман, как призрак самого
Отчаянья, и жалобой его
Казались диких уток пересвисты,
Друг друга звавших над травой росистой…
Так между ив я шел, свою печаль
Сопровождая; сумрака вуаль
Последний затуманила багрянец
Заката и укрыла бледный глянец
Кувшинок, в обрамленье тростника
Качавшихся под лепет ветерка.
Поль Верлен (пер. А. Эфрон)
Материалы из цикла «Самарские перепутьи семьи Цветаевых» публиковались ранее в нашем журнале №№ 7-2011, 8-2011, 2-2012, 2-2013 гг.
Юрий РОЩУПКИН
При подготовке материала использованы фото Елены Ерофеевой и из архивов Н.П. Александровой, Е.Г. Семиковой.
Почему дочь Цветаевой провела полжизни в лагерях? Трагическая биография Ариадны Эфрон
О смерти матери, отца и мужа узнала на нарах.
Я не знаю судеб печальнее, чем судьбы российской интеллигенции. Сколько талатливых, благородных людей угодили в жернова советской карательной системы! А главное – абсолютно без причин, безо всякой вины. За что, например, половину своей жизни провела в лагерях Ариадна Эфрон? За то, что была дочерью Цветаевой? За то, что не могла жить без своей родины? Ответа на этот вопрос нет. Есть только грустные, жуткие факты, которые страшнее вымысла.
Арест Ариадны предсказал Бунин
«Ну куда ты, дура, едешь?», – говорил Иван Бунин 25-летней Ариадне (Але, как ее звали домашние), когда та сообщила о возвращении из Франции на Родину. Он предсказал, что ее посадят и заставят работать на макаронной фабрике. Его зловещий прогноз сбылся: в 1939 году, через два года после возвращения журналистка и художница Аля была арестована и осуждена на восемь лет лагерей.
Отца расстреляли, а мать – повесилась
Ариадна Эфрон и Марина Цветаева.
16 лет лагерей
Ариадна освободилась после первого срока в 1948 году. Но вернуться к жизни по-настоящему ей никто не дал. Она недолго пожила в Рязани, преподавала графику в художественном училище. А в 1949-м за ней пришли снова. И снова приговор. И снова восемь лет. На этот раз в Сибирь, в Туруханский район.
О расстреле мужа узнала из газет
В новой ссылке Аля узнала, что расстреляли ее гражданского мужа и любовь всей ее жизни – журналиста Самуила Гуревича. Точнее даже не узнала, – догадалась: перестали приходить письма. Приговор был приведен в исполнение в 1951 году, но лишь в 1953 году Аля прочла в газете, что Гуревич был арестован как враг народа. Она сразу же поняла, что больше его не увидит.
А. Эфрон и С. Гуревич.
Пастернак дал денег на дом в Сибири
Аля поддерживала переписку с Борисом Пастернаком. Она писала ему со своего нового места жительства:
«Бытовые условия неважные — снимаю какой-то хуже, чем у Достоевского, угол у полоумной старухи. Все какие-то щели, а в них клопы. Дерет она за это удовольствие, т. е. за угол с отоплением, ровно всю мою зарплату».
Пастернак откликнулся и прислал Але 1000 рублей, на которые она со своей подругой купила домик в Туруханске и жила там до самой реабилитации.
Завещала все своей лагерной подруге
Во второй ссылке Аля познакомилась с женщиной по имени Ада Федерольф. Та стала ее верной подругой. Они вместе снимали жилье, вместе выживали. Когда умер Сталин и их обеих реабилитировали, оказалось, что близких на свободе у них почти не осталось. У Али были только старые тетки по матери и отцу, у Ады осталась жива только сестра и дочь. Аля и Ада вскладчину построили дом в Тарусе и жили в нем вместе.
Когда Ариадна умерла, ей было всего 65 лет. Годы лагерей и тяжелейшие душевные травмы плохо сказались на больном сердце Али. Все свое имущество, в том числе архивы цветаевских сочинений, Аля завещала своей лагерной подруге.
Я считаю, что Ариадна Эфрон была невероятно сильная духом женщина, которая, пережив столько личных трагедий, не сломалась и не опустилась. Как много примеров таких людей из истории или личного опыта знаете вы?